В просторной и прохладной приемной пожилой военный человек в очках в простой оправе усердно писал, не обращая внимания на привычные для него шум и крики, доносившиеся с улицы в открытое окно.

— Здравствуй, начальник! — произнес Астемир, но и это не отвлекло писаря от дела.

Через некоторое время, однако, он вдруг поднял голову и спросил:

— По делу князя Жираслана?

— Никак не знаю, — совсем растерялся Астемир, — не знаю, начальник, какое дело.

— А ты кто?

— Объездчик.

— Откуда?

Астемир назвался. Писарь, очевидно, что-то вспомнил и успокоился.

— А… жди! Стань вон там, у окна.

На улице усилился шум. Взглянув в окно, Астемир увидел в толпе пеших и конных людей высокого и худого богато одетого осетина, который наседал, размахивая плетью, на Жираслана. Перед разгневанным осетином Жираслан стоял спокойно, держа под уздцы нетерпеливого своего Шагди… Осетин что-то кричал.

В это время через приемную, звеня шпорами, прошли в другую комнату два блестящих офицера, а за ними показался Аральпов в полной парадной форме полицейского офицера. Он остановился у притолоки входной двери. В глазах его была тревога, и даже сухие, желтые щеки, на этот раз тщательно выбритые, слегка зарумянились. Увидев Астемира, он пробурчал что-то вроде: «А, ты тут… Ну, ну…»

Писарь при появлении офицеров встал навытяжку, руки по швам, и долго не садился, хотя офицеры уже скрылись в кабинете, откуда сразу послышались голоса. Астемир узнал громкий, начальственный бас Клишбиева и отвлекся от того, что происходило на улице.

Вот дверь опять распахнулась, и в приемную быстрым шагом вошел толстый полковник в белой парадной черкеске с газырями из слоновой кости и в большой серой папахе. Усы, взгляд — все в лице полковника подчеркивало его суровость; крутой и властный нрав сказывался в движениях и походке.

Это был князь Клишбиев, человек перед которым трепетали все. За полковником спешили офицеры.

— Где он? Где мерзавец? — спрашивал на ходу Клишбиев. Острый взгляд скользнул по Аральпову, вытянувшемуся в струнку, и по скромно стоявшему в углу кабардинцу. — Он увидит сейчас звезды среди белого дня — не будь я Клишбиев! Кто это?

Офицеры вопросительно уставились на писаря, и тот привычно отрапортовал:

— Вызванный по донесению пристава Аральпова объездчик Баташев.

— А! Пускай ждет.

И Клишбиев метнулся дальше — за порог, на крыльцо.

— Аральпов! За мной! Толпа сразу стихла.

Полковник мгновенно оценил обстановку. Нарядный осетин, точно в строю по команде: «Смирно! Равняйсь!», замолк и повернул голову в сторону начальства. Жираслан оставался на месте, крепко держа за поводья своего коня. Весь вид Жираслана, пойманного наконец с поличным и сейчас призванного к ответу, выражал гордую покорность и готовность принять любое наказание, какое назначит ему его властный и знаменитый родич-князь, начальник округа.

Осетин сказал по-русски с сильным акцентом:

— Как жаль!.. Как я опечален, князь-полковник, что мне пришлось быть у тебя по такому делу! Если желаешь, я отдам табун… Если это поможет согреть нашу встречу…

— Прости меня, князь Хазбулат, за обиду! — прервал его Клишбиев и шагнул от него к родственнику-конокраду. Тот по-прежнему стоял не шевелясь, не поднимая головы… Клишбиев продолжал: — Мерзавец! Если бы ты содрал с моего лица кожу, я спокойнее смотрел бы в глаза людям… Бог наказал меня и весь наш род, заставив быть свидетелем этого падения… этого позора!.. Всю Кабарду ты заставил краснеть перед народами Кавказа… Способен ли ты понять это? Да знаешь ли ты наконец, что князь Хазбулат не пожалел сорока лучших скакунов — отдал их в дивизию?! Многие ли пекутся не только о своем состоянии, но и о славе нашего отечества? Как же посмел ты с воровским намерением идти к нему? Князь на князя! Да понимаешь ли ты, что холопы только и мечтают об этом!.. Ты! Отвечай!..

Жираслан молчал.

Осетинский князь, взволнованный словами начальника, проговорил:

— Если князь Жираслан нуждается, я готов отдать ему своего лучшего коня. Для хорошего всадника коня не жалко. Пусть скажет об этом. Если, на беду, он не может принять гостей, я дам ему дюжину овец — пусть попросит. Я хочу, чтобы мы были добрыми соседями. Если на руке все пальцы в дружбе, — и Хазбулат растопырил и затем сжал пальцы, — это кулак… Если князь стоит за князя — это сила… врозь — нет силы… Зачем же князь Жираслан тайком идет ко мне воровать?

— Мудрость говорит твоими устами, — отвечал Клишбиев. — Жираслан не князь, а… вор… и негодяй!

И тут хорошо слышавший все, что происходит за окном, Астемир не поверил своим ушам. Не меняя позы, не подняв перед обвинителем головы, Жираслан отчетливо произнес те самые слова, которые недавно Эльдар сказал, на сходе в ауле по адресу ненасытных богачей:

— Все мы воры, все конокрады! Некоторое время стояла тишина, и опять раз дался, голос Клишбиева, пришедшего в ярость:

— Как это «все мы конокрады»? Кто все? Ты вор! Если ты не связан, так только потому, что носишь ту же фамилию, которую носил мой отец… Так кто же еще вор? Кто не смеет поднять глаза на людей от страха перед правосудием?

Тут опять заговорил Жираслан. Он не возражал против обвинения, а сказал так:

— Нет, полковник, я постою за себя, не опущу головы от страха и не побегу перед обнаженным кинжалом.

Дерзкий Жираслан намекал на памятный всем случай, когда, безжалостно расправляясь с участниками Зольского восстания, Клишбиев в одном из аулов встретил неодолимую стойкость и вынужден был бежать в своем фаэтоне от обнаженных кинжалов карахалков[8]. Этот намек взорвал Клишбиева.

— Ты постоишь за себя, мерзавец! Ты, недостойный чести и пощады! Ты, язва на лице нашего рода, еще смеешь говорить о мужестве? — захлебываясь от злости, кричал полковник.

— Скажи, брат Хазбулат, чем могу я возместить тебе?

— Бог возместит, князь, — отвечал осетин.

— Ну, тогда прощай.

Клишбиев с той же живостью взбежал на верхнюю ступеньку крыльца и, обернувшись к собравшимся, сказал:

— За посягательство на собственность князей буду расправляться беспощадно. Никаких бунтовщиков и смутьянов! Никаких конокрадов! Никаких поджигателей! Так всем и передайте, братьям и друзьям, отцам и сыновьям! Так и завещайте внукам!

Время шло к вечеру, а Астемир продолжал стоять в стороне, не решаясь напомнить о себе писарю. Клишбиев отменил всякий прием, и только офицеры да какие-то важные господа иногда входили к нему в кабинет. В приемной, кроме писаря, то и дело вскакивающего на голос полковника, сидел еще Аральпов, и это особенно тяготило Астемира.

Но вот писарь опять вскочил на крик полковника:

— Аральпова ко мне и этого… кабардинца! Аральпов, встряхнувшись, оправил нарядный серебряный кушак и, придерживая шапку, молодцевато замаршировал к дверям кабинета. Не переступая за порог, встал в дверях по форме.

— А этот… тут еще? — спросил Клишбиев.

— Иди, дубина, — подтолкнул Астемира писарь, и Астемир, стараясь не ударить лицом в грязь, так же молодцевато остановился рядом с Аральповым.

— Ну, так что? — спросил начальник округа из-за широкого стола с бумагами и тяжеловесным чернильным прибором, — значит, он вольнодумец?

— Так точно, — рапортовал Аральпов. — На сходе говорил разные возмутительные речи. Неблагонадежный!

— Однако! Что же ты, братец, где это ты набрался такого духа?

Астемир не знал, — что ответить. Клишбиев продолжал, читая какую-то бумагу:

— Фамилия — Баташев?

— Астемир Баташев.

— Когда говоришь с полковником, применяй положенное обращение: «ваше высокоблагородие» или «господин полковник». Слыхал когда-нибудь? А не слыхал — приучайся… Ты, Аральпов, можешь идти. Этого негодяя пока в тюрьму не будем запирать. Это я не о тебе, Баташев, — усмехнулся полковник. — Ступай, — обернулся он опять к Аральпову. — Продолжай следить и выясни мне все под самый корень: кто, сколько, где? Понятно? Тот негодяй нам еще пригодится. Ступай. А ты, Баташев, прикрой дверь.