— Теперь я понимаю, что Глебушка от меня, старухи, отказаться хотел для вас… У него есть вкус, есть, одобряю…

Дарья Николаевна вся вспыхнула, что как мы знаем, очень шло к ней.

— Не знаю уж, чем я ему полюбилась… — скромно сказала она.

— Да как чем? Да всем, милая… Вы просто загляденье, а не девушка…

— Вы очень милостивы, ваше превосходительство…

— Только любите его…

— Денно и нощно молю Бога, чтобы он вразумил меня, как и чем могу я отплатить ему за любовь и ласку, которые оказал он мне, сироте…

— Он бесхарактерный, слабый, мечтатель… Его нужно держать в руках, но только не очень… Мужчина не должен сознавать, что им ворочают, как кастрюлей. Нам же становится неприятным уж слишком подчиняющийся мужчина… Не правда ли?

— Не могу судить об этом… Глебушка, кажется, не таков…

— Вот как… Неужели и теперь он не вполне подчинен вам?

— Далеко нет… При случае и при надобности его воля для меня закон… — уклончиво ответила Дарья Николаевна.

— Вот как, не ожидала… Это мне приятно, очень приятно, что он такой… Я, грешным делом, всегда считала его тряпкой…

Иванова чуть заметно улыбнулась.

— Я этого не скажу, насколько я знаю Глебушку.

— Вы с ним познакомились давно? — спросила Глафира Петровна.

Дарья Николавена откровенно, не стесняясь, рассказала Глафире Петровне свою встречу с Глебом Алексеевичем Салтыковым при выходе из театра, не скрыв от генеральши, что она со своей дворовой девкой Фимкой были переряжены в мужские платья.

— Ай, ай, ай… разве можно это… Такая молодая, красивая девушка, дворянского рода и пускается на такие авантюры… Не хорошо, не хорошо…

— Теперь сама чувствую, что не хорошо… — виноватым голосом, с опущенными долу глазами, почти прошептала Дарья Николаевна. — Последний раз это было в тот раз и было… Ох, ваше превосходительство, скучно-то мне как было, одной одинешенькой, со скуки и не то сделаешь, ведь я на кулачках дралась… Оттузят меня, чего бы, кажется, хорошего, а мне любо… Все развлечение.

— Слышала я, слышала… — укоризненно закачала головой Глафира Петровна. — Так неужели никого у вас ни знакомых, ни подруг?

— Нет, и не было, — с грустью в голосе отвечала Иванова.

— Это, действительно, со скуки умереть можно… И женихов не было?

— Нет, ваше превосходительство, какие женихи, у меня в доме до вашего племянника ни один мужчина никогда не бывал, кроме моего старого учителя Кудиныча.

— Читать можно.

— Все перечитано, что было… По нескольку раз перечитано… Силы-то Господь мне дал на десятерых, ну, наружу они и просятся… Как тут быть… Иногда, бывало, хоть бы голову разбить и то впору… Такая скука заедала… Только вот и вздохнула за это время, как познакомилась с Глебушкой, душу с ним отводишь… Хороший он такой, добрый, ласковый…

Дарья Николаевна вдруг неожиданно закрыла лицо руками и сделала вид, что плачет.

— О чем это, что с вами, милая? — заговорила испуганная генеральша и чуть не выронила своей табакерки, из которой все время разговора усиленно нюхала табак, что было признаком переживаемого ею волнения.

— Не стою я его, не стою, чувствую это! — слезливым тоном заговорила Дарья Николаевна, не отнимая рук от лица. — Разлучат нас люди, не дадут нам счастья…

Глафира Петровна, от охватившего ее волнения, даже заерзала в кресле.

— Зачем такие мысли, душечка… Перестаньте… Глазки такие прекрасные портить… Плакать… Я вам уже сознаюсь, я сама, ох, как была против этого брака… Знать ничего не хотела, рвала и метала… Да спасибо умному человеку, надоумил меня, глупую старуху. Посмотрите-де, прежде сами ее, а потом уж и примите то или другое решение… Вот я и посмотрела… Возьмите Глебушку, сделайте только его счастливым!.. Он в вас души не чает… Я видела… Я благословляю…

Дарья Николаевна с натертыми до красна рукою глазами, стремительно сорвалась с кресла, упала на колени перед совершенно очарованной ее почтительностью и нравственными качествами генеральшей, схватила ее руки и стала порывисто целовать их…

— Благодарю вас, ваше превосходительство, не знаю, чем я заслужила…

— Зовите меня тетушкой… — окончательно размякла Глафира Петровна.

— Тетушка, дорогая тетушка!

Дарья Николаевна продолжала целовать руку генеральши.

Та не отнимала ее, а другой гладила по волосам молодую девушку.

— Бедная моя, сиротиночка… Полюбила я тебя, сразу полюбила… — вдруг перешла на «ты» Глафира Петровна.

— А уж так я любить буду вас, ваше превосх… тетушка! — поправилась Дарья Николаевна.

— На, возьми на память о нашем сегодняшнем свиданьи, — сказала генеральша и сунула в руки Ивановой табакерку, украшенную драгоценными камнями, которую держала в руках. — Ну, вставай, поцелуемся…

Обе женщины заключили друг друга в объятия.

— Приезжайте завтра с Глебушкой ко мне обедать… Я у тебя на свадьбе посаженной матерью буду… А теперь мне пора… Устала я, расстроилась, стара стала…

Генеральша направилась из гостиной через залу в переднюю, почтительно поддерживаемая под правый локоть Дарьей Николаевной. При расставании они снова несколько раз крепко расцеловались. Глафира Петровна вышла из парадного крыльца, сопровождаемая ожидавшими ее и помогавшими ей одеваться двумя ее собственными лакеями. Дарья Николаевна с совершенно изменившимся выражением лица посмотрела ей вслед долгим взглядом, полным дикой злобы и непримиримой ненависти.

Глеб Алексеевич с необычайной тревогой во взгляде проводил глазами вышедшую из дверей столовой Дарью Николаевну и долго смотрел на эту дверь почти с выражением нескрываемого ужаса. Правая рука его даже несколько опустилась, и он не заметил этого. Его привел несколько в себя голос Фимки, которая, следуя приказанию своей барышни, усердно начала доматывать шерсть.

— Вот опять, барин, две петли спустили, да и не прямо руки держите, мотать неловко… Барышня заругается…

Салтыков перевел свой взгляд на Фимку, поднял правую руку вровень с левой и поправил спустившиеся петли.

— Вот так ладно… — почти покровительственно заметила Фимка.

Мотанье шерсти продолжалось: Машинально держал руки Глеб Алексеевич совершенно прямо, но мысли его были далеки от находившейся в его руках шерсти и от стоявшей перед ним Фимки, в руках которой наматываемый ею клубок вертелся и прыгал, как шар в руках искусного жонглера. Его взгляд снова устремился на дверь, выходившую в угольную конату, и он, напрягая слух, старался уловить хотя бы малейший звук происходившего в гостиной. Но оттуда не доносилось ни звука. Разговаривали, значит, совершенно тихо, но что говорили, что?

Этот вопрос мучительно царил в его мозгу. Он знал, что его тетка, Глафира Петровна Салтыкова, находится здесь, в этом доме, через комнату от него, в гостиной Дарьи Николаевны, он знал это, а между тем, он не верил в этот несомненный факт.

Он мысленно припомнил свой разговор с ней каких-нибудь три с небольшим недели тому назад, припомнил ее почти доходящее до бешенной злобы отношение к Дарье Николаевне, резкость выражений, которыми она не щадила ее, и появленние «гордой генеральши», «московской аристократки» в доме только что недавно на все лады честимой ею девушки, не укладывалось в его уме.

«Зачем приехала она? Чтобы лично оскорбить Доню, чтобы заставить ее отказаться от него, чтобы нарисовать ей картину ее будущего вступления в родство с людьми, которые ее ненавидят, презирают!» — мысленно отвечал себе на этот вопрос Салтыков, и холодный пот выступал у него на лбу.

«Ему необходимо выйти, не давать в обиду дорогую Доню, помешать незаслуженно оскорблять ее!» — неслись в голове его мысли.

А, между тем, он сидел, не двигаясь с места. Руки его были связаны шерстью. Он делал движения, чтобы освободить эти руки, но его останавливал почти грозный окрик Фимки:

— Барин, Глеб Алексеевич, что вы делаете, так ведь, не ровен час, полмотка спустите, запутаете не приведи Бог как, барышня страсть рассердится… Беда…