Внизу, у моста, пошла работа спорее, не то что до залпа, подстегнуло, шоферы сделали то, что давно должны были сделать, — разогнали по полям машины, подыскивая место и средство для их маскировки, «катюши» отъехали за обезглавленные зерносклады, солдаты, на ходу вбивая диски в автоматы, устремились за сарай, к только что стрелявшей трофейной пушке. Все это майор Проскуряков успел увидеть, пока поднимался с земли, тут же понял, конечно, уразумел, зачем бегут так прытко, яростно бойцы с автоматами к клуне, а поняв, закричал:

— Стой! Стой, говорю!

Его не слышали или не хотели слышать. От всей колонны уже густо спешил к трофейной пушке народ, матерясь и грозно размахивая оружием.

Майор Проскуряков вдруг понял, что криком тут не воздействовать, не тот момент, и тоже побежал к пушке. Был он уже тучен, одет по всей форме и давно не бегал, потому что командиры бегом бегают только при отступлении на войне, в наступлении в основном рядовые по приказанию бегают и без приказания, по делу, но чаще без дела. Майор почувствовал, что прыти его не хватит обогнать солдат, особенно молоденьких, что младший лейтенант Растягаев, по всей вероятности, отвоевался. Тогда он на ходу отстегнул кобуру, с трудом выдернул присохший к коже пистолет и выпалил всю обойму в небо, пытаясь обратить на себя внимание, отвлечь хоть ненадолго людей. Но и это не помогло. Пушку уже заслонило топчущейся вокруг нее серой толпой, Проскуряков услышал:

— Бра-а-а-атцы, помилосердствуйте, — голос сохлый, в голосе этом была уже безнадежность, так мог кричать только бывалый, знающий людскую стихию человек.

Этот крик подстегнул Проскурякова. Где-то взялись еще силы, он ворвался в круг, расталкивая бойцов. Били двух солдат, старого и молодого. Младший лейтенант Растягаев, отброшенный к клуне, рылся в пыльных связках камышей, стараясь подняться с колен, и одной рукой утирал разбитый нос, другой судорожно выдергивал, к счастью его, зацепившийся в кирзовой кобуре, вышедший из обихода наган. Еще миг — и никого уже остановить было бы нельзя.

— Прекратить! Стой! — сжавшимся от одышки голосом гаркнул Проскуряков, крикнул всем, но бросился на комвзвода, вывернул у него наган из руки и уже инстинктивно, просто по командирскому наитию, крикнул визговато: — Смирно! — И прибавил толстущее ругательство, хотя не был ругателем, боролся с матершинниками в своем окружении, наказывал их. — Смирна! — Повторил он менее повелительно. — Все смирно!

Среди бледных, трясущихся в злобе бойцов произошло замешательство, двух солдатиков перестали катать по земле, бить и пинать. Нужно было сейчас же, немедленно, пока не заорали горлопаны, давать удовлетворение этой усталой и оттого разом осатаневшей толпе, именно уже толпе, но не воинской команде. Майор как можно строже, не особенно громко произнес:

— Младший лейтенант Растягаев, вы арестованы! Пищенко! — позвал он своего денщика, — уведи младшего лейтенанта!

Пищенко возник откуда-то мгновенно и звонко крикнул, вскинув к пилотке руку:

— Есть! — А Растягаеву сквозь зубы процедил: — Н-ну, пас-с-кудник, ну, шкода, будет тебе баня.

Два избитых солдата между тем уже уселись на земле, младший из них, с оторванным карманом гимнастерки, собирал вывалившиеся письма, карточки и, горько плача, вопрошал:

— За что же нас, дядя Игнат? За что, а?

Игнат шарил большими, запачканными копотью от гильз руками по столбцу гимнастерки, пытался застегнуть ее, но пуговица на гимнастерке осталась всего одна, и он ее то застегивал, то расстегивал. Под глазом у него вздувался и начинал окалинно синеть фонарь, совсем неуместный и нелепый на его большом лице, усатом, строгом от глубоких морщин и лучистых заморщинок у глаз.

Кругом стоял крик. Так всегда — солдат перестал действовать руками, переходит на глотку:

— Повоевать захотели, суки!

— Старый хрыч, туда же!

— Сколько людей зацепило из-за них…

— Задрыги! Майору спасибо говорите, а то бы…

— Игрушку нашли! Войной балуются.

— Будто не успеют!

— Лейтенантишко-то орден захотел!

— Ну, один орден по морде уже получил!

— Дурак он, по молодости лет, а этот-то, старый хрыч, куда лез?

Слов было много, ругательств, попреков того больше, но главное уж прошло, схлынула озверелость, съежилась, опускалась шерсть на загривке. Старый солдат, почувствовав это, сказал еще раз:

— Простите, братцы. Винюся. Я виноват, не очурал младшего лейтенанта. И этот еще вьюнок, — сверкнул Игнат глазами на товарища. — Пошли уж…

От колонны уже густо набежало к пушке народу, все с серьезными намерениями.

Майор Проскуряков, дождавшись, когда уйдут избитые солдаты, громко и строго попросил:

— Прошу расходиться, товарищи, и готовиться к маршу.

— Я не хочу. Я не буду! — уже по-мальчишески вызывающе звонко закричал младший лейтенант. — И никуда не пойду. Я драться, я воевать до последнего вздоха буду! — Пищенко подтолкнул его, он едва не упал, уронил пилотку, подняв ее, отряхивая о колено, еще звончее закричал: — Воюете четвертый год и еще десять лет провоюете…

Майор приостановился, смерил с ног до головы младшего лейтенанта и внятно, всем слышно произнес:

— Го-овнюк! — и пошел быстро к сыто урчащему заведенному «студебеккеру».

Пищенко строго и тоже чтоб всем слышно было прокричал младшему лейтенанту:

— Идите, быстро идите в кабину, а то, неровен час, допекете людей, сократят они вам срок войны!

— Как это сократят?

— Очень просто! Шлепнут и закопают вместе с теми вон, кого по вашей милости убило, и напишут на фанерке: «Пал смертью храбрых в борьбе с гитлеровскими захватчиками», и маме не объяснят, как пал. Пал и пал… Пищенко был въедливый человек, но любил майора и, отворачиваясь, добавил: — А товарищ майор, между прочим, еще на Хасане ранен… — и еще, помолчав, добавил: — А ругаются по-черному товарищ майор исключительно редко.

До вечера просидел Растягаев в кабине машины. К сумеркам был налажен мост, колонна втянулась в местечко Грицев. Там солдаты из других, более прытких частей распределились уже по хатам, заняли оборону на высоте, протянули связь к артиллеристам, был отряжен транспорт за снарядами, за горючим и за продуктами. Младшему лейтенанту Растягаеву вернули наган, передали приказание ехать на газушке взвода управления за этим самым транспортом. Не самовольничать, выполнять ответственное задание и во что бы то ни стало привезти побольше снарядов и сухарей. Ехидный Пищенко передал слова майора Проскурякова: «Чтобы вы в дороге обдумали свое поведение».

Младший лейтенант Растягаев с распухшим носом хрястнул дверцей кабины газушки, велел шоферу трогаться и подумал, что слова Пищенко, сказанные ему на прощание, вовсе и не слова майора, самогo этого командирского холуя слова, но обмозговать все же кое-что было необходимо.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: