С отвращением думая о своем и его поведении, Тори отвела свой полный боли взгляд от Джейка.

– Джекоб, ты не должен был так поступать, – проговорила она дрожащим голосом.

Огрубевшие от работы пальцы взяли ее за подбородок и снова повернули ее лицом к лицу.

– Почему же нет, Тори? – спросил он. – Мы оба получили удовольствие. Ты солжешь, если скажешь мне, что это не так.

– Это было неправильно, – сказала она; слезы мучительного раскаяния навернулись ей на глаза и замерцали, как светлячки теплой ночью.

– Потому что ты все еще думаешь обо мне как о своем большом брате?

– Нет, Джекоб. Потому что я собираюсь стать монахиней. Я должна прийти к моим обетам с чистым сердцем, чистая душой и телом.

Боль и гнев сверкнули в его глазах, подбородок окаменел, и он насмешливо поинтересовался:

– А каждое мое прикосновение тебя оскверняет? Не так ли, Виктория? Мои руки и мои губы пачкают тебя?

Одно то, что он назвал ее Викторией, показывало, насколько Джекоб на нее рассердился. Так он называл ее тогда, когда был страшно на нее зол. Она растерянно покачала головой.

– Ты переиначиваешь мои слова, Джекоб. Я со всем не так считаю. Просто для меня это неправильно. Я не должна так поступать.

– Как? Целоваться? Обниматься? – напряженно осведомился он и увидел, как она в подтверждение кивнула.

Он протянул к ней руки и, схватив ее за плечи, затряс так сильно, что у нее зубы застучали.

– Ты – женщина, Виктория. Красивая, желанная женщина из плоти и крови! Будь проклято все! Неужели ты не можешь признаться в этом себе самой? Возможно, лицо у тебя ангельское, но Бог дал тебе тело женщины. Ему предназначено оживать от прикосновения мужчины. Тебе полагается ощущать желание и томление. В этом нет ничего неправильного, так положил Господь Бог. Желание – не грех. Испытывать его хорошо и правильно. Твои груди предназначены вскармливать детей, твои руки – качать их. Твое тело сделано таким образом, чтобы принять мужское, укрыть в себе его семя и носить его детей, а не коптеть в каком-нибудь старом монастыре, пока красота твоя не увянет, а душа не высохнет.

– Джекоб, здесь моей душе грозит больше опасности, чем в монастыре. Там она взмывает в небо, там мое сердце поет от радости. Я пытаюсь объяснить тебе это, но ты отказываешься понимать. Неужели ты не видишь, что я люблю свою жизнь с сестрами! Мои дни полны молитвой и хвалой Господу и таким внутренним покоем, который не поддается описанию. Только другие сестры могут по-настоящему понять то, о чем я пытаюсь тебе рассказать. Мой мир так прекрасен, покой так без мятежен, а благочестие так утоляет душу, что мне больше ничего не нужно. А удовлетворение, которое я получаю, ухаживая за сиротами, наблюдая, как загораются их личики смехом и радостью, стоит любых моих жертв.

– У тебя должны быть свои дети, – продолжал он, нахмурившись, ненавидя тихое сияние, снизошедшее на ее лицо, когда она говорила о своей жизни в монастыре. По силам ли всего лишь муж чине соперничать с этой глубокой верой, особенно такому мужчине, как он?

– Все сироты и есть мои дети. Я люблю каждого из них.

– Я знаю, что ты их любишь, милая, – стараясь говорить рассудительно, ответил он. – Но это не то же самое, что выносить собственных сыновей и дочерей в своем теле, плоть от плоти, кость от кости. Ты никогда не почувствуешь, как ребенок растет и движется в тебе. Неужели ты не мечтаешь ощутить это, Тори? Не почувствуешь себя обману той, если этого не будет? Можешь представить себе на своих руках своего ребенка, порожденного любовью между тобой и любящим тебя человеком? А я действительно люблю тебя. Я хочу дать тебе этих детей, Тори. Я хочу видеть, как ты круглеешь, беременная ими, ощутить, как они движутся в твоем животе. Я хочу взглянуть на лица своих сыновей и дочерей и увидеть твои глаза, твой нос в крошечных детских чертах.

Нежно, горестно, со слезами, сияющими на ее лице, Тори протянула ладонь и приложила к его губам, чтобы заставить их умолкнуть.

– О Джекоб, Джекоб! Не поступай со мной так! Ты заставляешь меня сомневаться во всем, чего я так долго хотела и чем была довольна. Ты потрясаешь опору моего мира, моей веры.

– Я не хочу разрушить твою веру, ангелочек мой, – мягко успокаивал он ее. Его золотистые глаза не отрывались от ее лица, которое он сжал в своих ладонях. – Если хочешь молиться, молись. Хочешь пойти в церковь? Иди. Хочешь учить детей в сиротском приюте? Учи. Я не собираюсь отбирать у тебя твою веру, я хочу твоей любви. Отдай мне свое сердце, Тори, свой ум, свое тело, а Бог пусть оставит себе твою душу. – Нежно поцеловав ее в лоб, он отнял руки от ее лица и, бросив последний задумчивый взгляд, повернулся и оставил ее, растерянную и потрясенную.

Зная, что Джекоб хотел поговорить с доктором Грином, после того как он осмотрит Кармен, Тори побежала искать его. Не сумев найти Джейка в основной части дома и в ближних строениях, она решила, что, возможно, он поехал проверять скот. Уже возвращаясь в дом мимо сгоревшего крыла, она заметила его сквозь пустую оконницу выгоревшей отцовской спальни. Джекоб стоял внутри. Только после убийства Кэролайн видела Тори Джекоба таким подавленным, и сердце ее рванулось к нему разделить печаль.

Не обращая внимания на баррикады из обгоревших досок и мебели, Тори тихонько пробралась к нему. Он стоял, полуотвернувшись от нее, и она увидела, как сгорбились его плечи, сотрясаясь в безмолвных рыданиях. При виде его боли слезы выступили у нее на глазах. Она была почти рядом, когда он наконец заметил ее. Глаза Джекоба блестели непролившимися слезами, резкие складки горя бороздили его лицо, на котором и так, несмотря на его двадцать семь лет, был виден отпечаток тяжелых дней.

Глаза их встретились, взгляды сомкнулись на какой-то бесконечный промежуток времени. Без слов Тори распахнула руки ему навстречу, приглашая разделить боль с ней, найти утешение в ее объятиях. С минуту Джейк колебался, пристыженный тем, что она застигла его в таком уязвимом состоянии, взбунтовалась мужская гордость. Затем каждый из них сделал шаг вперед, к другому, и вот она уже прижимала его к себе, крепко обвив руками.

Его широкие плечи вздрагивали под ее ладонями, она склонила его голову к своему тонкому плечу.

– Ничего, Джекоб, – мягко повторила она баюкающим голосом. – Ничего, это правильно – по нему поплакать. Он был твоим отцом, и ты любил его. Он тоже любил тебя. – Она нежно потянула его вниз, пока они оба не сели на пол, черный от сажи, чего ни один из них не заметил. Она притянула его голову к себе на грудь, прижала к сердцу. Ее руки гладили его темные волосы, она укачивала его и тихо бормотала утешенья.

И тогда он заплакал. Рыданья сотрясали его большое тело, приникшее к ней, как ребенок к матери. Слезы Джейка промочили ей платье, а ее слезы падали на его склоненную голову, как капли дождя. Сердце Тори разрывалось от разделенной печали, от мучительной его потери.

Постепенно его рыдания стихли, но, когда он хотел смущенно отодвинуться от нее, она не разжала объятий.

– Нет, Джекоб. Дай мне подержать тебя. Позволь мне отдать тебе сейчас мою силу.

Он снова расслабился, прислонясь к ней, и так сидели они тихо вместе неизвестно сколько времени, обнимая друг друга. Наконец он заговорил, и голос его звучал глухо и хрипло:

– Наверное, я любил его больше, чем полагал. Никогда бы не подумал, что его смерть будет для меня таким ударом. Мне не хватает этого лысого старика. – Голос его прервался, он подавлял слезы, вновь подступившие к горлу.

– Знаю, Джекоб, – мягко промолвила она. – Знаю.

Еще какое-то время она продолжала прижимать его к себе, потом, вспомнив, почему начала разыскивать его, легко поцеловала в макушку и прошептала:

– Джекоб, доктор скоро уедет. Ты еще хочешь поговорить с ним о маме?

С глубоким вздохом Джейк слегка отодвинулся от своего изголовья, от груди Тори. Он старался не поворачивать к ней голову, чтобы скрыть опухшее от слез лицо, но голос его осип и звучал хрипло: