– Кэтрин... – произнес он почти шепотом, оперевшись на локоть и взглянув на меня. – Ты права, мне не хочется уезжать.

Я не ответила на его взгляд, опасаясь, что мой следующий вопрос неприличен, но не в силах удержаться и не задать его.

– Почему ты боишься возвращаться домой? – спросила я. Он отвернулся.

– Боюсь? – Его голос прозвучал сдавленно. – Кто сказал, что я боюсь?

– Значит, мне показалось.

После минутного молчания он произнес:

– Как бы я хотел показать тебе «Забавы»... и аббатство... Как бы я хотел…

– Расскажи мне о них, – потребовала я и добавила: – Если хочешь. Только если ты сам хочешь.

– Я хочу сказать тебе о другом, Кэтрин.

– Так говори же.

– Эти три недели были самыми счастливыми в моей жизни – благодаря тебе. И причина моего нежелания уезжать – тоже ты.

– Возможно, мы еще встретимся. Габриель снова повернулся ко мне.

– Когда? – почти яростно спросил он.

– Ну, когда-нибудь…

– Когда-нибудь! Откуда нам знать, сколько мы еще проживем?

– Как странно ты говоришь... будто знаешь, что мы... или один из нас... умрет завтра.

Его лицо вспыхнуло, глаза ярко блеснули.

– Кто знает, когда ему суждено умереть?

– Как мрачно это звучит! Но мне всего девятнадцать лет, тебе, как ты утверждаешь, – двадцать три. В нашем возрасте люди не думают о смерти!

– Некоторые думают. Кэтрин, ты выйдешь за меня замуж? У меня был такой ошеломленный вид, что Габриель со смехом сказал:

– Ты смотришь на меня, как на сумасшедшего. Разве мое предложение прозвучало так дико?

– Но я не могу принять его всерьез.

– Постарайся, Кэтрин, – я сделал его со всей возможной серьезностью.

– Разве можно говорить о женитьбе после такого короткого знакомства?

– Не такого уж короткого. Мы виделись каждый день, я знаю, что ты – девушка моей мечты, и мне этого достаточно.

Я молчала. Что бы там ни воображала Фанни, я и не думала о возможности брака с Габриелем. Мы стали близкими друзьями, и его отъезд, конечно, расстроит меня, но выйти за него замуж. Габриель пробуждает во мне любопытство, он не похож ни на кого из моих знакомых, окутывающий его ореол таинственности придает ему особую привлекательность, – но до этой минуты он был для меня всего лишь человеком, которого судьба послала мне навстречу в нужный момент, не более. Я почти ничего о нем не знаю, не знакома с его родными. Более того, при одном упоминании о его доме или семье Габриель каждый раз уходил от разговора и замыкался в себе, словно оберегая секреты, которыми не собирался со мной делиться. Вот почему я была так изумлена, услышав из его уст предложение руки и сердца.

Однако он настаивал:

– Так каков же твой ответ, Кэтрин?

– Мой ответ – нет, Габриель. Мы слишком мало знаем друг о друге.

– Ты хочешь сказать, что мало знаешь обо мне?

– Можешь понимать и так.

– А что ты хочешь обо мне узнать? Мы оба любим лошадей и собак, нам хорошо вместе, с тобой я весел и счастлив. Чего ж еще? Разве этого не достаточно?

– А с другими... там, дома... ты не счастлив?

– Ни с кем, кроме тебя, мне не бывает так весело и спокойно.

– Боюсь, это шаткая основа для брака.

– Ты просто осторожничаешь, Кэтрин. Тебе кажется, что я слишком скоро заговорил о женитьбе.

Представив, как тоскливо мне будет, если Габриель уедет, я быстро проговорила:

– Вот именно – слишком скоро.

– Зато никто не успел меня опередить. Не отказывай мне, Кэтрин. Подумай о том, как мне этого хочется... и попробуй разделить мое нетерпение.

Я поднялась. Мне больше не хотелось оставаться на пустоши. Габриель не возражал, он проводил меня до деревни, где мы и распрощались.

Подъехав к конюшне, я увидела Пятницу, по обыкновению, дожидавшегося моего возвращения с верховой прогулки.

Терпеливо подождав, пока я передам Ванду конюху, он бросился ко мне, всем своим видом выражая радость. Такое поведение свойственно многим собакам, но у Пятницы оно было особенно трогательным, ибо сочеталось с крайним смирением. Он стоял в сторонке, позволяя мне уделять внимание другим, покорно ожидая своей очереди. Должно быть, воспоминания о былых несчастьях так и не изгладились из памяти бедного Пятницы, поэтому его пылкая привязанность ко мне всегда соединялась с униженной благодарностью.

Я подхватила его на руки, прижала к себе, и он с восторгом обнюхал мой камзол. Моя любовь к Пятнице росла с каждым днем, усиливая и чувство к Габриелю.

Шагая к дому, я пыталась представить себе совместную жизнь с Габриелем, и должна сказать, эта мысль уже не казалась мне невероятной.

Что будет со мной, когда Габриель уедет? Как и раньше, я стану выезжать на Ванде, гулять с Пятницей, но нельзя же проводить вне дома все время! К тому же скоро зима, а зимы в наших краях суровы: бывает, по нескольку дней нельзя ступить за порог – если, конечно, не хочешь до смерти замерзнуть в снегу. Я подумала о долгих темных днях, невыносимо похожих друг на друга. Конечно, может вернуться дядя Дик, но его наезды домой обычно непродолжительны, а после них жизнь кажется вдвое скучнее.

И вдруг я поняла, что должна вырваться из Глен-Хауса и что путь к бегству открыт. Если я им не воспользуюсь, не придется ли мне сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь?

Габриель несколько раз обедал у нас, причем отец делал над собой усилие и вполне сносно изображал радушного хозяина. Он явно относился к Габриелю неплохо. Правда. Фанни всегда встречала Габриеля сардонической ухмылкой – по ее мнению, он беззастенчиво пользовался нашим гостеприимством, живя поблизости, но стоит ему покинуть здешние места, он и не вспомнит о нас. Фанни, чьим жизненным принципом было ничего никому не давать, вечно подозревала окружающих в желании что-нибудь у нее отнять. Теперь она то и депо намекала на мои «надежды» в отношении Габриеля. Она никогда не была замужем и считала, что именно женщины изо всех сил стремятся к браку как к средству обеспечить себе кров и пропитание до конца жизни. Мужчины же, в чьи обязанности входит эти кров и пропитание добывать, думают только о том, как «добиться своего» (по выражению Фанни), не дав ничего взамен. Фанни признавала лишь материальные ценности. Мне так хотелось убежать от всего этого, с каждым днем я все больше отдалялась от Глен-Хауса и приближалась к Габриелю.

Наступил май, теплый и солнечный, и наши прогулки по пустоши стали упоительными. Мы говорили о своем будущем, и Габриеля не покидало какое-то лихорадочное возбуждение. Он походил на человека, то и дело оглядывающегося через плечо на невидимых преследователей и отчаянно цепляющегося за оставшиеся ему минуты.

Я настойчиво расспрашивала Габриеля о его доме, и он отвечал довольно охотно, видимо, убедив себя, что я непременно стану его женой, а значит, его дом будет и моим.

В моем воображении рисовался смутный образ величественного здания, сложенного из древних серых камней. Я знала, что там есть балкон, – Габриель часто упоминал его, – и вид, открывавшийся с этого балкона, также был знаком мне с его слов. Судя по всему, он проводил на балконе немало времени. Оттуда было видно реку, извивавшуюся среди лугов, и леса, местами спускавшиеся к самому берегу, и развалины аббатства, чьи величественные арки устояли в веках, и деревянный мост, за которым начинались дикие вересковые пустоши.

Но самое интересное в доме – это его обитатели. Мало-помалу я выяснила, что у Габриеля, как и у меня, не было матери: она родила сына, будучи уже немолодой, и, когда он пришел в этот мир, она его покинула. Сиротство еще больше сблизило нас.

Габриель жил со старшей сестрой – вдовой, воспитывавшей семнадцатилетнего сына, и престарелым отцом.

– Когда я родился, отцу было под шестьдесят, – объяснил Габриель, – а матери за сорок. Некоторые из наших слуг называли меня «последышем» и утверждали, что я убил свою мать.

Я пришла в негодование – мне ли было не знать, как ранят чувствительного ребенка такие необдуманные слова.