Малокалиберные патрончики кончились, из тринадцати дробовых остался один — и тут соболь показался. Он вдруг прыгнул на соседний кедр, пролетел по воздуху черный, пушистый, и даже оранжевое пятно у него на горле, как огонек, мелькнуло в лучах заходящего солнца. Я выстрелил по нему навскидку, как стреляешь по слетающей внезапно с дерева птице — и целая лавина кухты обрушилась, помешав мне увидеть результаты выстрела. Валет перескочил к соседнему кедру и с остервенением залаял, а я плюнул и, закинув за плечи бесполезное ружье, начал его отзывать, чтобы идти к дому. Абсолютная уверенность в том, что теперь, когда мне нечем стрелять, я обязательно увижу соболя, если начну его высматривать, была настолько сильна, что я не хотел и пробовать. Я вышел на лыжню и только тут осознал, что собака у меня смолкла. Пришлось возвращаться, и не даром: Валет сидел возле глубокой ямки в снегу и, вывалив язык, весело на меня поглядывал, а в ямке был соболь, падения которого в этой массе посыпавшейся кухты ни я, ни пес не заметили.

На промысле я с Валетом провел два сезона. Потом тематика моих работ сменилась и вместо таежных дебрей Эвенкии и Забайкалья начались выезды в обжитые, изъезженные и исхоженные угодья спортивных охотничьих хозяйств. Самое неприятное, с чем нам тут пришлось столкнуться, — обилие лосей. Для Валета этот зверь наряду с соболем был главным, самым желанным объектом охоты. Так уж он воспитан, что, попав на лосиный след, бросал все остальное и начинал преследование. Он четко знал, что его задача — догнать лося, сколько бы ни пришлось потратить на это сил и времени, остановить его и удержать на месте до прихода хозяина. Если это удастся, то награда обеспечена — в его полное распоряжение будет отдана масса вкуснейших деликатесов, которыми люди почему-то пренебрегают. Можно будет объедать с требухи полосы нежного нутряного жира, лакать кровь, подхватывать на лету брошенные довольными охотниками куски мяса и потом, наевшись до блаженной сытой одури, дремать, отдыхая от всех трудов, пока будет идти разделка зверя.

Но чего стоили все эти знания в условиях Переяславского или Истринского охотхозяйств? Я же не мог стрелять лосей: и сезон был не тот, и лицензий у меня не было. Валету все это было невдомек, и он с великим старанием делал то, что считал необходимым. В первый же наш выход в лес он привязался к крупному рогачу и отозвать его было невозможно. Не помню уже сколько раз, пытаясь его, поймать, я подходил вплотную к поставленному им зверю. Заметив мое приближение, пес делал все, чтобы отвлечь внимание зверя на себя: перебегал на противоположную от меня сторону, подскакивал на месте, припадал на передние лапы и лаял, лаял, не умолкая. При этом он все время поглядывал на меня, явно ожидая выстрела. В эти минуты я был рад тому, что собаки не говорят: то, что я услышал бы от Валета, вряд ли доставило бы мне удовольствие. Рано или поздно лось меня замечал, пускался в бег и собака уходила следом за ним.

Мне нужно было работать, и не мог я весь день потратить на попытки поймать своего обазартившегося лосятника. Пришлось оставить его и заняться делами в надежде, что он сам бросит не приносящее толку занятие. Плохо я, однако, о нем думал. Только на третьи сутки пес пришел, а вернее, притащился домой худой, замызганный и совершенно измученный. После дня отдыха все повторилось и повторялось ежедневно почти неделю, но на ночь Валет в лесу больше не оставался и «пас» своих подопечных лишь в течение дня. Наконец, он, видимо, понял, что лоси мне не нужны, что я их не стреляю и, следовательно, гоняться за ними нет смысла.

Валет достался мне уже работающим и приученным к порядку псом. Хлопот с ним было мало: он был послушен, очень спокоен и сообразителен. К посторонним людям был доброжелателен, но ненавязчив. С другими собаками сам в драку никогда не лез, но, если на него нападали, учинял агрессору жесточайшую трепку, однако и здесь соблюдал некий кодекс рыцарства: поверженного на землю противника уже не грыз и, постояв над ним, отходил прочь.

Как-то в Эвенкии я был свидетелем просто поразившей меня сцены. Стоя на улице, я разговаривал с приятелем, а Валет сидел рядом, когда с огородов появилась собачья свадьба. Впереди бежала виновница торжества, рядом с нею Тарзан, принадлежавший как раз моему собеседнику, а дальше пестрой сворой следовали десятка полтора «ассистентов». Тарзан был крупным, очень ладным кобелем, державшим в страхе и беспрекословном подчинении всех куюмбинских псов. Я засуетился, пытаясь взять Валета на привязь, но не успел. Рыжая прелестница уже вертелась вокруг него и была явно не прочь присоединить его к своей свите. Валет встретил ее очень галантно, но тут между ними втиснулся Тарзан и оба кобеля застыли в полной неподвижности. Не было ничего столь характерного для ритуала собачьих встреч: ни рычания, ни вздыбленной шерсти, ни взаимного обнюхивания. Оба просто стояли бок о бок и не шевелились.

Вмешиваться было поздно, так как мы только спровоцировали бы начало драки. Сучка, повиливая хвостом, смотрела на соперников, а все ее спутники расселись кругом, видимо, не смея вмешиваться в назревающий конфликт. Я не выдержал:

— Слушай, Валентин, они же сейчас сгрызутся!

— Не замай! Может, обдумаются, а задерутся — растащим.

Рыжая искусительница, наверное, решила, что события развиваются недостаточно динамично и попыталась подогреть страсти. Однако стоило ей приблизиться к соперникам, как Тарзан вдруг показал зубы, но не Валету, а ей, оттолкнул ее плечом и так, отталкивая и скалясь, погнал прочь, а за ними последовали и остальные. Валет остался с нами.

Валентин мне подмигнул и засмеялся.

— Видал? А ты говорил задерутся. Нет, паря, у них тоже мозга работает. Тут ведь кто кого — еще бабка ворожила, легко не управишься. Вот, значит, и решили — не заводиться. Нам бы при этих кобелях в одной избушке жить-промышлять, так и без заботушки!

Нужно думать, что внутренняя сущность ситуации была в этих словах изложена правильно.

Итак, повторяю, что в быту Валет мало осложнял мне жизнь. Тем не менее одним из самых невообразимых скандалов я обязан именно ему. В нашей охотустроительной партии работал некто Казачков — личность, мягко говоря, мало симпатичная. По специальности он был лесоводом, но на этом поприще особых лавров не стяжал и его присоединили к нам. То ли наше лесное начальство посчитало, что в примитивном деле (каким этому начальству представлялось проектирование охотничьих хозяйств) сойдет и такой специалист, то ли его просто некуда больше было пристроить, но, так или иначе, он работал с нами. Собак он совершенно не переносил, боялся и постоянно читал нам лекции о бешенстве, чесотке, глистах и эхинококке. По вечерам он демонстративно обследовал собственное пузо, выискивая на нем признаки «собачьей парши».

В какой-то день Валет придушил большого черного хоря. Я снял шкурку, а тушку выкинул за забор в кусты. После этого пес ежедневно туда наведывался: наверное, проверял, до какой стадии разложения дошел его трофей. Когда же последний «созрел», Валет в нем извалялся и, «надушившись», никем не замеченный, пробрался в дом и залез под кровать спавшего Казачкова. Я совершенно убежден, что им руководили самые добрые побуждения, ведь для него тошнотворный смрад протухшего хоря был райским благоуханием, которым он и решил усладить того единственного человека, который проявлял к нему недружелюбие. Так что поступок его следовало расценивать как аванс к примирению и плату добром за зло. К сожалению, Казачков его не понял.

Мы мирно беседовали на крылечке, когда в доме раздался жалобный, душераздирающий вопль, перешедший затем в настоящий каскад отборнейшей ругани. Потом оттуда выскочил Казачков и начал метаться по двору, изрыгая все новые и новые проклятия. Для какого-нибудь Юза Алешковского и других литераторов, трудящихся над обогащением русского языка теми перлами, которые они тщательно переписывают со стен общественных клозетов, рулады Казачкова могли бы послужить источником великого вдохновения. Сочность пущенных в ход выражений была по меньшей мере равна тому убийственному аромату, которым смердело наше жилище!