Не останавливаясь на слишком мучительных для нее обстоятельствах, я безыскусственно описал ей то мгновенно разыгравшееся происшествие, которое отняло у нее ее возлюбленного. Я рассказал ей про первый день нашего путешествия, исполненный воспоминаний об их любви. Она не плакала, она жадно слушала, наклонив ко мне голову, как усердный врач, определяющий болезнь. Я улучил минуту, когда мне показалось, что она до конца открыла свое сердце страданию и хочет окунуться в свое горе со всей той безудержностью, которая рождается из первого пыла отчаяния; тогда я заговорил о тех опасениях, которые волновали бедного юношу перед смертью, и рассказал ей, как и почему возложил он на меня роковое поручение. Мрачный пламень, вырвавшийся из глубочайших недр души, осушил слезы на ее глазах. Как это ни трудно себе представить, но она побледнела еще больше. Я протянул ей привезенные мною письма — они хранились у меня под подушкой. Она машинально взяла их; потом, содрогнувшись, сказала глухим, беззвучным голосом:

— А я-то жгла его письма! У меня ничего не осталось от него. Ничего! Ничего!

Она с силой ударила себя по лбу.

— Сударыня, — сказал я. Она судорожным движением повернулась ко мне. — Я отрезал прядь его волос: вот она.

И я вручил ей этот последний, нетленный остаток того, кого она любила. Ах! Если бы на ваши руки упали те жгучие слезы, которые упали на мои, вы узнали бы тогда, что такое благодарность, когда она так близка от благодеяния! Графиня сжала мои руки в своих.

— Ах! Вы любите! — сказала она придушенным голосом, устремив на меня взгляд, блестящий от лихорадочного возбуждения, взгляд, в котором ее хрупкая радость сияла сквозь мучительное страдание. — Так будьте же вечно счастливы. Да минует вас утрата любимой женщины.

Она не договорила и выбежала со своим сокровищем.

На следующий день эта ночная сцена, слившаяся с моими сновидениями, показалась мне фантазией. Я поверил в ее реальность лишь после того, как, несмотря на тщательные поиски, убедился в отсутствии писем под своей подушкой.

Было бы бесполезно рассказывать вам события следующего дня. Я провел еще несколько часов с той Жюльеттой, которую так восхвалял мой бедный попутчик. Малейшее слово, жест, поступок этой женщины свидетельствовали о благородстве ее души и тонкости ее чувств; видно было, что она принадлежала к числу тех, столь редких на нашей земле существ, которые созданы для любви и самоотвержения. Вечером граф де Монперсан лично отвез меня в Мулен. Когда мы прибыли туда, он сказал мне с некоторым замешательством:

— Сударь, если вы не сочтете, что мы злоупотребляем вашей любезностью и поступаем неделикатно в отношении незнакомого нам человека, которому столь многим обязаны, не будете ли вы так любезны, раз вы едете в Париж, передать там господину де… (фамилию я забыл), проживающему на улице Сантье, некоторую сумму, которую я ему должен. Я получил от него письмо, в котором он просит срочно вернуть ему этот долг.

— Охотно, — сказал я.

И в простоте душевной я взял у графа двадцать пять луидоров; на эти деньги я доехал до Парижа, а потом добросовестно вернул их мнимому кредитору господина де Монперсана.

Только в Париже, относя деньги в указанный графом дом, я понял, с какой ловкостью и изобретательностью Жюльетта сумела оказать мне услугу. В способе, каким мне было дано взаймы это золото, в деликатном умолчании о бедности, угаданной без труда, сказалась вся нежность и проницательность любящей женщины.

Какое наслаждение — рассказать об этом приключении женщине, которая, выслушав ваш рассказ, испуганно прижмет вас к своему сердцу, которая скажет вам: «О дорогой мой, но ты-то не умирай!»

_{Январь 1832 г.}