Вы выдающийся мыслитель, который прославит святое учение в веках. Оставайтесь им, и мы создадим вам все условия для работы. Только не вмешивайтесь в политику.

Церковь не питает к вам никаких мстительных чувств.

Пусть богохульства ваши останутся у вас на совести. Мы не хотим делать из вас мученика. Довольно мучеников! Этак можно сжечь всех способных людей. Но… надеюсь, теперь вы понимаете, чего от вас ждут?

– Покаяния?

– Нет.

– Публичного покаяния?

– Нет! Публичного отречения! Отречения от идей, которых вам не инкриминируют. Понимаете? Более того, мы ждем от вас обоснования ложности этих идей! Ваша истина, которая открылась вам, как я уже говорил, преждевременна, и церковь надеется, что вы поможете сдержать шествие этой истины. Нам нужен ваш авторитет… Не правда ли, святой отец, мы, как никогда, откровенны с подследственным?

Друг продолжал упорно молчать.

– Не отвечайте мне сейчас. - Фанатик встал. - Мы дадим вам время поразмыслить над нашим предложением… Стража! - он хлопнул в ладоши. - Уведите арестованного в камеру. - Затем он склонился к Мирандо и тихо сказал: - Вам принесут обвинительное заключение, перо и бумагу. Подумайте, что вы будете писать, фра Валерио, защитительную речь или отречение… Это будет ваш ответ на мое предложение. Не торопитесь. Подумайте, - услышал Мирандо за спиной, и чугунная дверь захлопнулась. Словно вздохнуло чудовище.

«Единственным критерием при решении вопроса, должна ли пропаганда оперировать истиной или ложью, служит правдоподобие. Вымыслы целесообразны, если они не могут быть опровергнуты», - сказал доктор Геббельс на заседании.

(Запись в лабораторной тетради: экспериментальная флюктуация.)

…Офицер Святой службы вручил ему копию обвинительного заключения. Велел расписаться. Проставить дату (год, месяц, день от рождества господа нашего Иисуса Христа). Мирандо не знал даже, который теперь месяц. Написал так, как сказал офицер. Принесли пюпитр, чернильницу, несколько перьев. Все были хорошо очинены. Бумагу дали самую лучшую. Даже песочницу не позабыли. Мирандо потребовал циркуль. Офицер изумился: «Зачем?» «Действительно, зачем?» - подумал Мирандо. Не станет же он вычерчивать звездные сферы. С кем спорить и по поводу чего? Какую истину доказывать? От него ждали совсем другого.

Даже надеясь на лучшее, он не верил в близкую свободу. Самым мягким наказанием была бы пожизненная ссылка в отдаленный монастырь. Сейчас свобода придвинулась к самому порогу камеры. Оставалось только написать текст отречения. Он мог писать теперь круглые сутки. Офицер сказал, что стоит ему только постучать в дверь, как к его услугам будет лампа. В любое время дня и ночи. Правильнее было бы сказать, в любое время ночи. Но ночь можно покинуть. Теперь это зависит только от него.

«Летом 1936 г. я выехал из Праги, где находился один из подпольных центров, в фашистскую Германию, чтобы встретиться в Гамбурге с Розой Тельман. Мы знали, что незадолго до того она добилась свидания с мужем и Эрнст мог ей что-то передать для партии, хотя бы на словах. Несмотря на то, что Роза встречалась с Эрнстом Тельманом в условиях тюрьмы при изощренной слежке и подслушивании, она сумела в разговоре с мужем понять то главное, что адресовалось партии».

(Воспоминания Вальтера Траутча - связного Тельмана. Запись на полях лабораторной тетради.)

Он вспоминает, в который раз все вспоминает. Продумывает каждое слово, каждый жест инквизитора. Угрюмое молчание Друга, шепот, оборванную в самом начале фразу. Риму они, во всяком случае, его не выдадут. «Это уже очень хорошо», - сказал Друг.

Слабость следствия очевидна. Они идут на все. Совершенно неприкрытый цинизм. По-видимому, Фанатик говорил правду. Не провоцировал. Им и в самом деле не нужны мученики. И обвинительный акт налицо. Ни слова о его философских взглядах. Волей-неволей инквизиторам пришлось сбросить маску. Символично в этой связи и то, что его допрашивали с открытыми лицами. Новые веяния? Или считают ненужным особенно церемониться с ним? А почему, спрашивается? Ответ простой: он либо продаст им себя с потрохами, либо сгорит на костре. Все довольно логично. Цинизм, конечно, невероятный. Так разговаривать можно лишь с соучастником. Надеются, что он станет соучастником. Больше того, не сомневаются в этом. Ну погодите, святые отцы! А как угрюмо и скорбно молчал Друг! Стыдился за коллегу? Опасался за стойкость обвиняемого? Думал о том страшном, о котором не успел досказать? Почему же о страшном? Скорее, напротив, о благоприятном.

В воду перестали подмешивать сонное зелье, и Мирандо почти не спал… Но вроде бы не страдал от бессонницы. Выбился из сна и сгорал в думах. Лампа горела на столе. Не писал, а все раздумывал. Кормить его стали немного лучше. А силы уходили. Незаметно и неуклонно. Сжигал себя. Шел на износ. Лампа горела.

Беззаветней, чем когда-либо, надеялся на помощь Друга. Раньше казалось, на все пойдет, чтобы сохранить жизнь, добыть свободу. Но не предвидел, чего от него потребуют. Как будто обо всем передумал, а такого предвидеть не сумел. Потому и чувствовал, что не сделает так, просто не сможет. Прислушивался к себе с каким-то удивлением, с посторонним интересом. Мысленно убеждал себя, что если захочет, если действительно захочет, то и сделает. Но как только принимался обдумывать все, так сразу же натыкался на какое-то глубинное сопротивление. По инерции еще размышлял, но уже знал внутри себя, что не сможет. Это было бы слишком. С таким грузом на сердце уже не подняться, не выжить. Да и жить-то для чего растоптанному вконец? Для чего? Ведь твердо знал, что земною жизнью любая другая жизнь кончается, что ничего не будет потом.

А если так, то возможно ли ради бренной жизни этой дух свой убивать? Как существовать потом, ненавидя себя, свое предательское тело, которое толкало его на унижение из одного животного страха?

Но и костер страшил. Ужасал!

Вот наденут на него жуткий санбенито. (Черти корчатся. Адское пламя лижет. Серные огоньки вспыхивают. Котлы с грешниками кипят.) Язык особыми тисками зажмут, чтобы не мог богохульник кричать, не смущал бы, окаянный, речами предсмертными честных обывателей. Сунут длинную свечу ему в руки. Цепь вокруг тела обмотают. Солдаты и монахи с факелами по обе стороны выстроятся. Погребальные молитвы затянут они, как поведут его на аутодафе. А в часовне колокол зазвонит. Начнется панихида за упокой души приговоренного. Еще живого отпевать будут. Вот как оно все получится. Вот как… Но не санбенито и не тиски страшны, не панихида. Хворост подпалят под ним. Жечь станут на медленном огне. Как долго это будет, пока смерть придет! Как долго! И мука страшна, но ожидание ее, быть может, куда страшнее.