Продать их в Упсале или Скирингсалле — вот и окупится плаванье. На севере любят красивых дев, правда, там такая одна, зато красавица! За такую не жаль отдать и последнее.

Гнорр потянулся. Поднырнув под поставленным парусом, прошел на нос, посмотрел на идущие впереди ладьи, ухмыльнулся. Хоть и не дошел до ромейских земель, как планировал, да и все ж не без выгоды возвращался. Кроме нежноволосой красавицы, еще четверых дев, помладше, вез на продажу варяг троих отроков. За живым товаром Ворон строго следил самолично, чтоб не задохнулись, откидывал с люка рогожку — проветрить, да так выгадывал, чтоб поблизости ни одного корабля не было. Все предусмотрел Гнорр — даже посудину невольникам для малых надобностей, в иных случаях все одно ночью к берегу приставать. Улыбался варяг, качал длинным носом, потирая руки, подсчитывал выгоду.

А в вонючем трюме грустила Радослава. Вернее, уже не грустила — как могла, утешала остальных, особенно девчонок. Да и отроки — Гастеня, Пирагаст, Здрав — малы еще были.

— Ничего, ребятушки, — приговаривала девушка. — Милостью богов, проживем, выберемся. Вот бы знак какой подать, оставить? Может, заметит его кто-нибудь, передаст знакомцам моим, да брату, да и вашим родичам.

— Какой такой знак? — поднял заплаканные глаза одиннадцатилетний Здрав. После Радославы он здесь был самым старшим.

— Подумаем, — улыбнулась девушка и, звякнув сковывавшей руки цепью, ласково погладила по голове одну из девчонок. — Не плачь, не плачь, маленькая.

Знак… Радослава вдруг просияла, сорвала подвеску с виска,— обычное колечко, медное, потому и не польстились на него варяги, оставили. Покосилась на Здрава — тот кивнул, понял, зачем подвеска. Радослава снова на него глянула.

— Грамоте ведаешь?

— Плохо, — смущенно улыбнулся отрок. — Тятенька с маменькой начали было учить, да так и не закончили. Лето на дворе, работать надо — мы ведь горшени, да двух стельных телок держим. Работы хватает — глины с оврага привезти да сенца подкосить по косогорам. Зимой только и учил буквицы.

— А я так вообще их не знаю, дура. — Радослава вздохнула. — Хоть и обещали научить, да не успели еще. Послушай-ка, Здрав, а ты имя мое написать сможешь?

— «Радость», «добро», «слава», — загибая пальцы, перечислил Здрав. — Я эти буквицы помню, изобразить смогу. Только где? И чем?

— Здесь. — Девушка показала подвеску. — А вот чем… — Она задумчиво оглядела ребят. — Пряжечки никакой нет ли? ;

— У меня сразу пояс сняли, — развел руками Здрав. — Может, у малых кого? Эй, Гостеня? Пояска нет ли?

Восьмилетний Гостеня — улыбчивый веснушчатый паренек — заворочался, протер глазенки.

— Поясок? Есть, вот он… Маменька подарила, с пряжкой. А почто вам мой поясок?

— Да поясок-то не нужен, пряжку давай. Да вернем, не бойся!

— Точно вернете?

— Давай, сказано!

Гостеня тихо заплакал.

— Да не кричи ты на него. — Радослава погладила мальчика по голове. — Не плачь, не плачь, Гостенюшка, вернем мы твою пряжку, а коли будет на то милость богов, так, может, и домой возвернемся.

— Скорей бы, — серьезно ответил Гостеня, протягивая девушке поясок. Маленький, тоненький, детский, с небольшой узорчатой пряжечкой.

Взяв ее в руки, Здрав с силой провел острым краем по мягкому металлу подвески.

— Рисует!

Высунув от усердия язык, он выцарапал четыре буквицы — сколько уместилось — Р. Д. С. Л. — «Радослава».

— Вот и славненько, — тихо порадовалась девушка. — Большое дело мы с вами сладили. Теперь бы только оставить ее где, да так, чтоб и варяги ничего не заметили, и отыскать легко было.

— Может, в песок, на мель, кинуть?

— Занесет песком-то… Ничего, придумаем что-нибудь. Чай, ведь выведут к ночи на берег.

— А не выведут? — Вскинул глаза Здрав. — Тогда как?

— Выведут. — Радослава усмехнулась. — Как придут кормить, пожалуемся на животы, болят, дескать…

К вечеру встали на ночлег, приткнулись к низкому, заросшему ивняком берегу на полпути от Киева к Любечу. Хельги выпрыгнул из ладьи одним из первых, быстро организовал охранение, хоть, казалось бы, и не его это дело было, однако ж тем не менее показывал молодой князь, что есть ему до всего дело.

— Князь с нами, — заметив видный издалека алый плащ, одобрительно судачили воины. — Значит, не оставят нас милостью своей боги.

Причалив, принесли жертву — несколько белых; петухов. Разложили костры, затянули песни.

— Ой, ложку-то забыл! — потянулся: к общему котлу Твор. Гриди грохнули смехом.

— Так теперь жди, дадим тебе ложку… А лучше свою вырежь или, вон, в Любече купи завтра.

— Аи вырежу, — упрямо усмехнулся Твор. — Вот еще, покупать буду.

Вытащив из привязанных к поясу ножен длинный хазарский кинжал — подарок Вятши, — отрок одним махом вырубил подходящую липовую ветку и проворно принялся за работу. Дело спорилось, летела вокруг пахучая стружка.

— Проворен в работе парень, — одобрительно заметил кто-то, и блаженно растянувшемуся у костра Вятше вдруг стало приятно — будто его самого похвалили. Быстро вырезав ложку — и в самом деле, неплохая получилось, — Твор отполировал ее речным песочком и, воткнув в липу кинжал, дохлебал ею остатки варева. Потом выпросил у кого-то узенький ремешок, вдел его в специально проделанное в ручке ложки отверстие, привязал к поясу — теперь уж не потеряет! Так и уснул, довольный.

Утром проснулись рано, еще и солнце не встало, лишь яростно-алым полыхала вполнеба зарница. Другая половина неба была темно-синей, почти что еще черной, ночною, и там видны были звезды. Быстро собрались, забрались в ладьи, оттолкнулись, вспенили веслами воду — поплыли. Ветра не было, так и поили на веслах — раз-два, раз-два, — спешили, хотели к обеду попасть в Любеч — крупный, но поменьше Киева, город. Особо задерживаться там князь не собирался, но до полудня разрешил людям прогуляться, развеяться, пока он сам будет вести беседы с наместником, боярином Твердиславом Олельковичем.

Дружинники, предвкушая близкий отдых, с улыбками ворочали тяжелые весла. Твор радовался вместе со всеми… и вдруг погрустнел. Посмурнел ликом, губы задрожали. Сотник Вятша положил ему руку на плечо.

— Почто, Творе, не весел?

— Кинжал, — стараясь не заплакать, тихо вымолвил отрок. — Твой… подарок…

— Потерял, что ли? — Вятша усмехнулся. — Ну, раззява…

— А в Любече, в Любече долго стоять будем? — Глаза отрока внезапно полыхнули надеждой.

— Да постоим. — Вятша внимательно посмотрел на Твора: — Случаем, не хочешь ли на челноке вниз по реке прогуляться?

Отрок кивнул.

— Челнок дам, — пообещал сотник. — Можешь даже пораньше отплыть. Чего тебе в Любече делать? Плыви хоть сейчас, заблудиться здесь трудно,

Твор так и сделал. Снял постолы, чтоб не мешали, поднатужившись, подтащил за бечевку привязанный за кормой судна челнок, перевалился через борт, прыгнул. Едва не опрокинул челнок, но ничего, совладал, обернулся с улыбкой.

— Весло-то возьми, чудо! — Вятша перебросил в челнок весло. — Ну, удачной дорожки.

Он отвязал бечеву, и челнок ходко поплыл вниз по реке, огибая идущие навстречу суда. Воинские ладьи закончились быстро, потянулись неповоротливые корабли купцов. Да, около двадцати, точнее —– восемнадцать, именно столько насчитал Твор. Интересно, на каком из них сейчас находится Радослава? Может, вот на этом, со статуей девы? Или на том, со львом? Или на следующем с изображенным на носу черным, распластавшие крылья, лебедем?

Стоял солнечный полдень, из-за косогоров на излучине реки вот-вот должны были показаться мощные деревянные стены Любеча, города, расположенного на границах земель дреговичей, радимичей, северян. В спокойных водах Днепра отражалось синее майское небо, по берегам, заросшим зеленой травою и ивой, цвели одуванчики, веселые, ярко-желтые, словно бы захлебнувшиеся солнцем. Хельги задумчиво смотрел на воду, вспоминал свой первый поход в Англию. И тогда плыли так же, с предвкушением битвы, и низкие английские берега стелились зеленью и туманом, а впереди ждала слава и, возможно, смерть, и были еще живы Харальд Бочонок, Ингви Рыжий Червь… и заика Дирмунд. Кто ж остался с тех времен из числа близких друзей? Один Снорри… Нет, еще Сельма. И Никифор — бывший раб Трэль Навозник, и бывший враг Конхобар Ирландец. Сельма управляет Киевом — на нее вполне можно положиться, Ирландец — Новгородом, Снорри — Ладогой… Эх, надо было Ирландца в Ладогу, да кто ж знал, что все вот так повернется, — в Ладоге-то тогда спокойно было, не то что в Новгороде. Но как-то уж очень быстро стало наоборот — сбежали в ладожские земли непокорные новгородские волхвы, принялись мутить воду, да и Чернобог — новая ипостась друида — скорее всего, именно туда подался. Тяжко сейчас приходится Снорри — он же все-таки не политик, воин. Интересно, почему Ирландец не спешит с помощью к Снорри? Или и в Новгороде что-то назревает? Ладно, приедем — выясним… Никифор… Так и сидит в своей дальней обители, наверное, рад был, когда с оказией прислали ему книги. В Ладогу, конечно, прислали, с торговыми людьми Торольва Ногаты, ну а уж из Ладоги монахи забрали. И, как потом передали купцы, быстро забрали — значит, не совсем затворниками в обители своей жили, значит, была какая-то связь, был кто-то, державший Никифора в курсе ладожских дел. Не Ладислава, случаем? Может, и она… Эх, Ладислава… Увидеть тебя, обнять, отбросить в сторону тяжелые мысли, погладить золотые волосы, окунуться с головой в глаза васильковые! Говорили, так и живет Ладислава на выселках, в усадебке на правом берегу Волхова у подножия лесистых холмов. Не перебирается в город, хотя, казалось бы, скажи только. Нет, не хочет. А может, и видеть никого не хочет, кроме него, Хельги? Иль уже забыла про князя? Хельги вздохнул. Чего сейчас рассуждать — добраться бы скорее, увидеть.