Домника пошла закрыть ворота. Трофимаш, поеживаясь от холода, бегал по завалинке. Спросил сестру:

— Домника! А когда я буду воевать и меня повезут с орудией через Бельцы, ты приедешь?

— А ты пришлешь телеграмму?

— Пришлю.

— Тогда приеду. Как получу, сразу и приеду.

Трофимаш облегченно вздохнул и, подметая завалинку полами зипуна, поплелся в дом. Одной заботой меньше, и то хорошо.

Сноровистая и хваткая, как муравей, Домника чуть свет принялась за дело, потому что, да будет вам известно, убрать дом — это не столько труд, сколько искусство. Как и любое другое искусство, оно неповторимо, ибо одно дело убрать дом на рождество, и совсем другое дело убрать, когда должны нагрянуть гости. Одно дело убрать дом, когда сама ждешь кого-то, и другое дело прибраться, когда просто мама сказала: ты, дочка, поди и прибери.

Из великого множества приемов и способов убрать свой дом Домника особенно любила убирать не спеша, когда она одна в доме и когда можно позволить себе ставить вещи не там, где они всегда лежат, а там, где им бы надлежало быть, будь это в ее собственном доме. Когда начиналось великое переселение вещей, она была счастлива, и это означало, что Домника ждет не просто кого-нибудь, а свою ближайшую подругу.

Сегодня придет Русанда — и проворнее движется веник в ее руках, уютнее гудит в печке огонь, и растерянно бродит по комнате серая кошка, не находя места, где бы ей спокойно поспать.

Сегодня придет Русанда, и если суждено этим окнам быть чистыми, то они будут чистыми сегодня, и если печная дверца не хочет закрываться, то сегодня она закроется, и если дверная ручка надеется когда-нибудь заблестеть, то ей не придется больше ждать.

И если она вытащила базилик из-за иконы, то это потому, что Русанда любит базилик, и если она собрала фотографии со всего дома, то это потому, что Русанде нравится рассматривать фотографии, и если сегодня утром, в будний день, Трофимаш отведал варенья, то это для того, чтобы он не просил его вечером.

Если б Русанда была парнем, Домника сегодня же вышла бы за нее замуж. И как бы они ладили! Ведь было время, когда они и ели и спали одна у другой. Ходили в школу с одной чернильницей, одна и та же собака искусала их в один и тот же день, на одном и том же веретене учились они прясть, и если одна обрезала волосы, то и другая делала то же самое, если одна показывала мальчишкам язык, показывала и другая, и если одна помогала матери белить хату, белила и другая. Будь они хоть чуточку похожи — ну прямо сестры родные!

Но — что поделаешь! — они не были похожи…

Сначала это замечали только родители. Когда, случалось, Русанду поколотят дома, она убегала к бабушке и три дня ревела там, пока не приходил отец и не забирал ее домой. Когда колотили Домнику, она становилась послушнее в десять раз. Русанда была у родителей единственной — и самой старшей, и самой младшей, — а Домнике выпало несчастье быть в семье ни старшей, ни младшей. Для нее уже не вспоминали сказок, и меньше орехов для нее вмещалось в бабушкин карман, и все свое детство нянчила она одну-единственную куклу, которую сама смастерила. И когда кукла состарилась, Домнике стало жалко хоронить ее. А у Русанды было полдюжины кукол, которых она крестила, выдавала замуж и хоронила раньше, чем это принято у кукол.

Потом и учитель стал их различать. Русанда была красивее, учеба давалась ей легко, и учитель только ее посылал в канцелярию за картой. А Домника училась хуже, и учитель постоянно забывал, как ее зовут.

В конце концов и сами они заметили, что не похожи друг на друга. Когда они кончили четыре класса, им сказали дома, что хватит с них учения — все равно попадьями, мол, не станут, — Домника спокойно забросила ранец на чердак.

А Русанда но послушалась.

Прошло время, и однажды встретились они на мосту, постояли-постояли и не знали, о чем говорить.

— Ты в школу?

— В школу. А ты на прополку?

— На прополку.

Потом Русанда получила письмо от парня и не хотела сказать, от кого именно, а Домника устроила посиделки и не пригласила Русанду. И кто знает, может, так и кончилась бы их дружба, если б не война.

Где-то бушевала война, и это великое потрясение мира, хоть и щадило до поры до времени маленькую деревушку Валя Рэзешь, стороной совсем обойти ее не могло: то тут, то там появились кривые стога, сметанные женскими руками; мальчишки в десять лет научились ругаться, идя за плугом, и дед Дэнуцэ, запрятав свою скрипку на чердак, неумело, по-женски, молотил рожь. Бог жалел эту деревушку. Ее брали с боем, отступали и снова брали, но все эти операции происходили далеко, в других краях. Когда же битвы наконец завершились, через село прошли два танка с красными звездами на броне. Танкисты остановились спросить дорогу и поехали дальше. Прошло несколько дней, на западе затихли орудия, село успокоилось. Только изголодавшиеся по работе плуги день за днем резали залежавшуюся землю, и многие матери не знали, с какой стороны ожидать теперь весточек от своих сыновей.

И когда однажды наши девушки опять встретились па мосту, то не могли досыта наговориться.

— Ты еще ходишь в школу?

— Нет, я уже окончила.

— А жалко, правда?

— Очень.

— И как мне было жалко! Но потом привыкла. Ты сама связала эти кружева на рукавчиках?

— Сама.

— У тебя есть крючки?

— Даже два. Дать тебе один?

— Когда мне за ним прийти?

Потом и Русанда пришла к Домнике, посмотреть, что за цветы посадила та перед домом, и вновь стала вянуть трава на тропинке, которую они протоптали когда-то.

Но детство уже ушло, они были взрослые, и Русанда не знала, для кого Домника палит свет допоздна, а Домника не знала, кто это так красиво свистит, когда проходит той стороной села, за прудами, где живет Русанда. И не то чтобы они скрывали что-то друг от друга, просто для секретов не было времени: стояла осень, а осенью работают одни руки, язык молчит. Так, слово какое выронишь за час, и то хорошо.

Потом, зимой, они часто ходили друг к дружке, но дома всегда родители, при них неловко секретничать.

И вот родители Домники уехали. Всю ночь будут они говорить, только бы ночь была подлиннее, только бы Трофимаш скорее заснул.

К полудню наконец управились, и Трофимаш был снаряжен в дорогу. Не раз вспотел бедный мальчуган, прежде чем Домника сказала, что все в порядке. Зато, только вышел из хаты, бросил шапкой в сороку и попал бы, не оглянись она вовремя. Потом вытащил хворостину из плетня — на тот случай, если встретит собаку, которая не поленится на него залаять, и наконец отворил калитку.

Через полчаса Домника случайно посмотрела в окно и, к великому своему удивлению, увидела, что Трофимаш торчит за воротами.

— Ты еще дома?!

Трофимаш нагнулся, чтобы посмотреть на сестру в щель между досками.

— А здесь мертвый воробей лежит.

— Ну так что?

— Давай похороним.

— Похороним потом. И если скоро не вернешься, не видать тебе больше моих ботинок.

Трофимаш двинулся было с места, поглядывая изредка назад, а когда Домника скрылась в хате, вернулся обратно, хворостиной выкопал ямку за обочиной дороги, схоронил воробья и сверху насыпал холмик. Некоторое время постоял, размышляя, следует ли поставить воробью на могиле крест. На всякий случай воткнул палочку на краю холмика и, свершив это доброе дело, отправился в путь.

Стемнело, нити потеряли цвет и слились в один серый поток. Мать закрыла дверцу печи и принялась подметать пол, — значит, скоро и ужин. Русанда вышла из-за станка, зажгла лампу, поставила столик посреди комнаты. Бадя Михалаке сидел задумавшись на скамеечке перед печкой и по старой привычке поглаживал пальцами макушку — когда-то там торчал непокорный вихорок, теперь же просвечивала лысина, но привычка есть привычка.

Внезапно кто-то лязгнул в сенях дверной щеколдой.

— Выйди, Михалаке, посмотри, кто там.

Но баде Михалаке хорошо у печки.