Затем пассажирский поезд дернулся, и по всему составу прошла судорога. Вагоны с чугунным лязгом стукнулись друг о дружку и медленно, со скрипом поползли по рельсам. Был бы Зуев трезвее, он удержал бы своего друга, но сейчас он и не пытался этого делать. Раскачиваясь, Шувалов промычал какую-то странную фразу, из коей понятно было только одно слово «она». Прямо перед ними над самым горизонтом полыхнула зарница. Шувалов шагнул вперед и пошел, быстро набирая скорость, потому как стояли они с Зуевым на высокой насыпи. А в это же время, прямо как в школьной задаче, из пункта Б в пункт А проходил другой поезд. И встретились Шувалов с товарняком там, где, наверное, и должны были встретиться.

Не имея сил остановиться, Шувалов налетел на идущий сквозняком товарняк, ударился со всего маху грудью о движущийся вагон, и начало его кувыркать до самой вышки линии электропередачи. Уже скомканный и переломанный, он врезался в вышку, да так под ней и остался.

В первые секунды Зуев ничего не понял, а когда прошел состав, он кинулся к Шувалову. Падая и поднимаясь, Зуев бормотал какую-то несуразицу, чертыхался и потихоньку трезвел. Своего друга он нашел уже мертвым. Слабый свет станционных фонарей мешал ему как следует разглядеть Шувалова, да это и к лучшему, потому что, не готовый к несчастью, Зуев увидел бы во всех подробностях вдребезги разбитую голову Шувалова и совершенно почерневшее лицо.

— Витя, — опасаясь самого худшего, прошептал Зуев. Он встал перед Шуваловым на колени и потряс его за плечо. — Сильно тебя, Витя? Ну и дурак же ты, — запричитал Зуев. — Куда полез? Смотреть же надо. Ну, очнись же ты, черт! Нам же еще домой ехать. — Зуев попытался приподнять голову Шувалова, но влез всей пятерней во что-то горячее, густое, как кисель. При этом пальцы Зуева нащупали края дыры, совершенно непредусмотренной в этом месте.

Только тут Зуев понял, что произошло. Он содрогнулся от ужаса, медленно вытянул пальцы из «киселя» и провел ими по шуваловскому пальто. О многом подумал Зуев в этот момент. Была там и мысль позвать на помощь, и Зуев посмотрел туда, где в полукилометре светилось здание чаплинского вокзала, а увидел он в нескольких метрах от себя огромного пса с мертвыми человечьими глазами.

Ночевал Зуев в местном отделении милиции. Через час после несчастного случая Шувалова отвезли в морг при чаплинской больнице, а Зуева, как подозреваемого или свидетеля доставили в милицию. Там при ярком свете, в тепле Зуев совсем протрезвел и рассопливился. Он начал плакать, биться головой о стену, и даже самый опытный из работников этого отделения целых два часа не мог добиться от него связного рассказа о случившемся.

Следующий день Зуев помнил плохо. Как сомнамбула, он куда-то ходил, что-то показывал, смотрел, как милиционер ползает по земле с рулеткой. Затем он получил вещи, найденные в карманах у Шувалова, и деньги на телеграфе. Побывали они с милицией и у старика, который их приютил. Тот тоже что-то рассказывал и даже изображал в лицах.

Если бы ничего не произошло и наших путешественников забрали в милицию, Зуев врал бы, наверное, безбожно, сочинял бы всякую всячину о свадьбе в Бердянске или конгрессе в Мелитополе. А сейчас он, даже не осознавая того, рассказывал все как есть, и ему не было ни страшно, ни стыдно. Ему было до такой степени на все наплевать, что он и не заметил, как вся эта волокита закончилась, и он остался один на вокзале с билетом до Москвы и какими-то бумагами в кармане.

Прямо к приходу поезда к первому багажному вагону подъехала машина. Из нее вытащили носилки, и Шувалова погрузили в вагон. Зуев помог уложить друга на длинный стол, затем он вернул носилки санитарам, а сам остался в вагоне с Шуваловым.

Два проводника довольно спокойно отнеслись к тому, что им придется ехать в обществе мертвеца. Видно, это было им не впервой. Тот, что постарше, даже выдал Зуеву побитое молью солдатское одеяло для Шувалова. Заворачивал Зуев своего друга долго и добросовестно. Подоткнул под него со всех сторон концы, укутал ноги, а потом принялся искать что-нибудь подложить под голову. Пожилой проводник сообразив, чего он хочет, грубовато прикрикнул:

— Да что ты его, как живого? Накрыл и ладно.

— Что? — рассеянно переспросил Зуев. Проводник, увидев лицо Зуева, смутился и ушел к себе в купе.

Никогда и никуда еще так долго не ехал Зуев. Он расположился на каких-то ящиках, постелил на них два пальто — свое и Шувалова — и всю дорогу лежал, глядя в грязное зарешеченное окно. Многое он передумал за эти часы, многое вспомнил. Воспоминания его были отрывочными, хотя он и пытался проследить от начала до конца все эти годы, что был знаком с Шуваловым. Он без конца сбивался, перескакивал с одного события на другое, часто впадал в какую-то болезненную полудрему, а очнувшись, каждый раз возвращался к началу — к знакомству с Шуваловым. Собственно, знакомство это было самым что ни на есть прозаическим — познакомились у общего приятеля. Но приятеля того Зуев на видел уже много лет, а Шувалов почему-то не только остался, но и вошел в его жизнь надолго. Очень надолго, до последнего своего дня.

Было у Зуева такое ощущение, будто он связан с этим человеком некой пуповиной. Нельзя сказать, что они не могли жить друг без друга, но когда Шувалова не стало, Зуев вдруг почувствовал, что мир сильно изменился — из него выпало какое-то очень важное, необходимое для него звено. Зуев понял, что Витя занимал серьезное место в его жизни. Будто он, Шувалов, стоял между ним и пустотой, которая частенько маячила за его спиной. И вот друга не стало, и открывшийся вид напугал Зуева.

Размышляя над этим, Зуев долго не мог понять, чего ему не хватает: человека или осознания того, что этот человек жив и здоров? Приятеля и собутыльника или протеза, который позволял ему худо-бедно функционировать в этом странном мире. И он понял, что со смертью Шувалова стало меньше его, Зуева. Он понял, что человек начинает задумываться о скоротечности жизни, когда умирает не сосед, не родственник, а часть тебя самого в лице кого-нибудь из близких, и тем более значительная часть. Это и есть первый привет оттуда, первая горсть земли на крышку твоего гроба.

Вместе с этим Зуев понял, что жалеет он себя: он лишился, он страдает, а Шувалову уже все равно. Именно ему, Зуеву, предстоит нелегкое дело — сообщить родным о смерти сына, брата, племянника. Эта мысль привела Зуева в ужас. Как говорить об этом, какими словами люди обычно извещают друг друга о смерти близкого человека? Сдвинуть брови шалашиком, потупить взгляд и сказать: «Витя погиб», а после этого развести руками и выдать какую-нибудь глупость типа «крепитесь… сочувствую… он был очень хорошим человеком…»? Чушь! Все чушь! Да, он сочувствует, да, надо крепиться, да, для них всех Витя был хорошим человеком, но слова эти выглядели насквозь лживыми, и выговорить их мог только человек, не знавший покойного или совершенно равнодушный к нему.

Зуев подумал и о телефоне. Можно было позвонить родителям и сказать, что Витя погиб. Но это было больше похоже на злобную шутку или на месть недоброжелателя, который измененным голосом сообщает по телефону: «Ваша любимая собачка висит в подвале. Вот так-то».

Страшно было Зуеву возвращаться в Москву еще и потому, что он чувствовал себя виноватым в смерти Шувалова. Не было бы его, Зуева, не состоялась бы и эта дурацкая поездка в Чаплино. Не случилось бы ночевки на кладбище, не было бы старика и этого непонятного видения — несуществующей в природе девушки в белом платье. «Нашлось бы что-нибудь другое, — уговаривал себя Зуев, — драка с поножовщиной в „Золотом рожке“, или упавший с крыши кирпич, или преждевременный инфаркт с инсультом. Что-то ведь обязательно было бы». «Но ты не имел бы к этому никакого отношения, — говорил Зуеву внутренний голос, — ты был бы приглашен на поминки как друг Шувалова, а теперь ты виновник его смерти». «А что, разве в этом дело? — удивился Зуев. — Разве так важно, кто виноват? Тогда виноваты и родители, что произвели его на свет, и эта чертова пьяная жизнь, и сам Шувалов…» «Тихо, тихо, тихо, — остановил его внутренний голос, — о покойниках либо хорошо, либо ничего».