— Нет, нет! — страшно закричала монахиня Мария, срываясь с каменного пола и заломив руки над головою. — Неправда! Неправда!

— Пади ниц! — грозно воскликнула матушка Агафия, ткнув костлявым пальцем в монахиню, словно хотела продырявить ее насквозь. — Пади и замри!

— Вижу! — не смолкала монахиня. — Вижу Страшный Суд! Вижу трон Божий!

— Ну — говори! — властно приказала настоятельница, внезапно переменив свое решение. — Если сподобилась иметь видение — говори! Мы решим — от Бога оно или от Сатаны! Зовите монахов-братьев, пусть и они послушают…

Храм заполнила черная толпа. Она окружила Марию-монахиню, внимательно, строго вглядывалась в ее бледное лицо, вдохновенные сверкающие глаза.

— Что видишь? — поинтересовалась Агафия.

— Вижу… Началось, — прошептала Мария.

— Слушайте, братья и сестры! Слушайте!

— Потемнело солнце, — торжественно вещала монахиня. — Свернулось, словно свиток, небо. Угасли звезды…

— Угасли звезды, — поплыл зловещий гомон между братией.

— Мрак. Облака. А между облаками — престол сияющий.

— А видишь Судию? — спросила игуменья.

— Еще не вижу, — судорожно ответила Мария. — Дрожат народы. Раскрывается сияющий покров. Дитя чудесное идет, садится на престол…

— Дитя? — удивились монахи.

— Дитя, — радостно подтвердила Мария. — Синеокое дитя. Златоволосое. Веселое.

Улыбнулось народам, собранным вокруг. Я слышу голос нежный: «Идите ко мне все труженики и убогие. Я дам покой и радость. Пусть руки ваши отдохнут от рала и меча. Пусть отдохнет земля. Пусть отдохнет и кровь от вечного пролития. Пойдемте в Сад Отца, я всех вас научу играть…»

— Что она мелет? — воскликнул монах Василий — высокий, грозный. — К чему тут Страшный Суд и некое дитя?

— Тихо! — приказала матушка Агафия. — Пусть говорит. Что видишь?

— Дети устремились к нему, — счастливо молвила Мария, закрывая глаза. — Матери кинулись к ногам дитяти. И пали перед радостной улыбкой на колени и юноши и девушки. Преступники, тираны и солдаты заплакали слезами страшными… и бросились к ногам его. И засмеялись львы, олени, птицы, змеи. И соловьи пропели все: «Осанна!» И гении склонились у ног своего властителя. Вот он оставил свой престол. Идет… За ним идет весь мир… Земля… Рождается с надеждою и болью в Новый Мир. Вы слышите? Я вижу занавес сияющий, как будто бы лучами сотканный.

Дитя ведет, уводит всех сквозь дождь пылающий, и он смывает прочь со всех пыль озлобления и ярости, кору усталости, сомнения, неверия, тоски… А там… за покрывалом… все озарились неземным сияньем, и родилися снова, будто дети… И сад их ожидает дивный, предвечными отцами, матерями посаженный искони. Дитя смеется радостно и вдохновенно… ведет все дальше, дальше… Я слышу гром. Он потрясает Землю до основ! И в громе том смеющийся Дитяти Глас: «Вот это мой Страшный Суд!»

Мария изнеможенно прислонилась к стене. Ее поддержала монахиня Василина. Агафия сверкнула ненавистным взглядом.

— Слыхали все? Выдумки сатанинские! Разве это Суд? И кто судил? Где карающий Господь? Где огнь пылающий? Где ангелы?

— Зачем вам огонь? — яростно встрепенулась Мария. — Неужто недостаточно огня и муки на Земле?

— Так ты против Святого Писания восстаешь? — зловеще спросила игуменья. — Разве не ведаешь, каков должен быть Страшный Суд?

— Не верю! Не принимаю! Милосердие не судит! Любовь не судит! То — боги человеческие! Мой Бог — Дитя и Матерь! Дитя не может осудить никого!

— Хватайте ее, — воскликнул монах Василий. — Хватайте и несите в келию. Горе нам, горе! Поселился в обители враг рода человеческого. Горе, горе нам! Воистину Страшный Суд у двери!

Василий проходил мимо келий, стучал в двери. Услышав голос, открывал. Низко кланялся братьям, приговаривая:

— Прости, брат, коли в чем завинил…

— Бог простит, брат! А я тебя прощаю. Прости и ты мне…

Обойдя всех, Василий решительно зашагал к вратам монастыря. Там его поджидал игумен мужской обители отец Стефан. Лицо старого наставника сморщилось, как печеная картофелина, он всхлипнул, обнял Василия. Покачав горестно головою, вздохнул:

— Брось-ка свой замысел, брат. А? Перемелется… Помолимся вместе Богу, все страхи развеются… А?

— Нет, — отрубил Василий. — Не удерживай меня, отче! Сами в сетях лукавого запутались — меня отпустите, ради Господа. Сам Антихрист сошел на землю, все признаки, уже наша обитель опозорена, нет места в мире этом для праведника.

Каких еще знаков надобно вам? Сказано: «Когда увидите то, бегите в горы, готовьтесь к часу последнему…»

— Сказано также: «Не ведаете ни дня, ни часа», — попробовал возразить игумен.

Василий тряхнул упрямо черной гривою волос, темные глаза его грозно сверкнули, между усами оскалились зубы. Он поднял руку, словно призывая в свидетели Бога, потряс ею.

— Сказано также: «Когда пожелтеют нивы, то вскоре страда. Берегитесь, ибо в страшной ярости сошел на землю Антихрист, чтобы искусить, ежели можно, даже избранных!» Не желаю я глядеть на позорище! Преподобный отче, не удерживай меня.

Я решил, и кто может меня остановить? Закроюсь в пещере, умру и буду ждать Страшного Суда. Скоро, скоро загремит труба архангела! Скоро, скоро грядет Жених!

Василий склонился для благословения. Игумен небрежно благословил его, развел руками. Сочувственно взглянул на облака в небе лазоревом, на цветущие каштаны в монастырском саду. Причмокнул сухими устами:

— Иех! Красота какая Божья! И не грех тебе оставлять ее? Братия терпит, молится, а ты бросаешь всех в час тяжкий!

— Отче, не искушай меня. Прости, коли завинил. На Страшном Суде свидимся…

— Бог простит, — вздохнул игумен. — Иди, коли решил. Где же ты хоть будешь?

— О том ведает Бог, — неприветливо ответил Василий, двинувшись к вратам. Он забросил небольшую котомку за плечи, вышел за ограду и не оглядываясь зашагал по дороге. Возле Днепра еще раз глянул на сверкающие купола киевских храмов, на белые благоухающие сады по склонам гор, поклонился обители, перекрестился. Возле Корчеватого, под лозами, он отвязал маленький рыбацкий челнок, давно приготовленный для этого путешествия. Перетряхнув охапку сена, Василий положил его посредине, сел сам. Угрюмо вздохнув, прошептал:

— Господи, благослови!

И оттолкнулся от берега, закачавшись на волне. Какой-то усатый дядька крикнул из кустов:

— Что, отче, рыбки захотелось?

Василий, не ответив, гребнул веслом. Раз, другой. Легкая душегубка стрелою выскочила на стремнину. Ее подхватило, понесло по течению.

Проплывали мимо челнока песчаные кручи, нежно-зеленые кусты весенних лоз, кряжистые дубы на лугах, печальные ивы. Кое-где на волнах покачивались челноки рыбаков.

Возле Плютов Василий пристал к берегу, чтобы отдохнуть. Сев на песчаной круче, монах развязал котомку, вытащил горсть сухарей, глиняную чашку. Зачерпнув днепровской водицы, начал хрумать сухари, запивая. Окончив трапезу, монах достал из котомки Евангелие, прочитал главу.

За спиною послышались шаги. На песок упала тень. Василий закрыл книгу, оглянулся. Из-за кустов вышел седой старик. Он тянул к берегу рыбацкий челнок.

Увидев монаха, приподнял засаленную заячью шапку, вытащил изо рта полусгоревшую трубку, весело воскликнул:

— Здравствуйте, отче!

— Дай Боже! — буркнул монах, поднимаясь.

— Беда — силы нет, — пожаловался старик. — Ветхий уже, растратил силушку за восемьдесят лет. Когда-то было… да, бросал парубков, как котят, через плечо.

Не верите? Правду говорю! А теперь — от ветра клонюся. Охо-хо! Челнок нет силы подтащить к воде. А надо. Старуха рыбки захотела. Надо. Такое дело. Слово бабы — закон. Может, подсобите?

Монах молча подступил к старику, ухватился за борт челнока, подтащил его к берегу. Столкнул на воду. Скупо молвил:

— Садитесь.

— Дай боже вам счастья, отче, — ласково улыбнулся дед. — Не перевелись еще добрые люди.

Кряхтя, он начал устраиваться посреди челнока на коленях, подкладывая под себя подставное сиденьице. Взглянув на угрюмого монаха, спросил: