– Нападай. Исподтишка ты бьешь хорошо. Теперь давай в открытую.

Инга пожала плечами. Шагнула вперед, целясь в выставленное вперед колено Эдуарда-цапли. В уличной драке быстро усваиваешь – бить надо в доступные места. И легче, и больнее.

Зал обернулся вокруг нее. Вместо потолка стали черные маты. Палка Эдуарда больно уперлась под лопатку.

– Вставай. Еще раз.

Она встала. Поправила съехавшую маску.

– Ты сказал, что не будешь бить в ответку.

– Я не бил. Я направил твою силу так, чтобы она лишила тебя опоры. Это называется «аи ути». Обращаться с противником, как с дорогим гостем.

– Ути пути. Хороши гости.

Он не ответил, поднял палку.

– Нападай.

В тот день она больше не смогла его ударить. За следующие полгода упорных тренировок не больше дюжины раз.

Эдуард был беспощадным в своем радушии хозяином. Он не забывал своих ошибок. И не прощал чужих.

Качества, которые Инга Трофимова очень быстро обнаружила и в себе.

– Удивила, – признался он. – Две ступеньки за полгода. Что были за задания?

– А допуск у тебя имеется?

Он не улыбнулся. Смотрел внимательно, читал в ее лице все несказанное.

Знал, ради чего она прыгала через ступеньки, которые нормальным шагом преодолевались годами.

Чтобы получить назначение в монгольскую группу. И обнять его на продутом всеми ветрами перроне безымянного полустанка.

– Задания… – Инга пожала плечами. – По линии ЧК. Особо не порассказываешь.

Хотела бы, не смогла. Подписка, которую дает СМЕРЧевец, не просто закорючка. С приложением гербовой печати – опечатывает уста лучше любого кляпа.

Да и не хотела, если честно.

Гастролирующий гипнотизер, оказавшийся австрийским шпионом. Его пристрелили во время побега. Инге выпало осматривать багаж «артиста».

Загадочное оптическое устройство, которое в описи называлось «гипноскоп». Дужка, как у больших очков, вместо линз сложные цейсовские бинокуляры с несколькими диафрагмами и верньерами подводки.

Но куда больше «гипноскопа» Инге запомнился горевший в буржуйке саквояж с масками из человеческой кожи. Живыми масками.

Инга видела, как их рты открывались в беззвучных криках.

Воровка. Девочка-гадалка, восемнадцать лет, волосы, как грива, кожа шелк. А на лопатке клеймо «Соловки, 1826.». И римская литера III.

Третье управление охранки. Из его разоренных архивов и недобитых офицеров,

сменивших цвет знамен, пойдет молодой отдел СМЕРЧ. Сто лет спустя его сотрудники найдут метку предшественников-жандармов. На молодом теле старухи, ворующей годы у своих клиентов.

Гадалку Инга брала в одиночку. На нее, по словам Ростоцкого, сила воровки не должна была подействовать. Связала ей руки, надела на голову мешок.

– Вижу, – раздалось из мешка. – Вижу змея с крылами в полнеба. Змей этот твой любимый. Вижу могилу из камня, в ней не живое, не мертвое. Вижу четверых без пятого. Тень, бумагу, ветер, слово, а гроза не с ними. Вижу стаю без вожака. Вижу предателя своих братьев. Лица его не вижу. Где лицо твое, воин? Где лицо твоееееееее!

Гадалка зашлась в крике, сорвавшемся в молчание. Страшное молчание, мертвое.

Когда Инга сорвала мешок с ее головы, то увидела, что черные волосы стали белыми и ломкими. Гладкое лицо высохло, щеки провалились. В уголках выкатившихся глаз скопился гной.

Но не старость убила воровку. Ужас навеки скомкал ее черты.

Проглоченный язык стоял поперек сжатого судорогой горла.

Ответственный за операцию чекист возложил всю вину на Ингу.

– Я поставлю перед вашим руководством вопрос об отстранении вас от полевых акций.

Он вроде даже трясся от ярости. Только странно – на лице чекиста не дрогнул ни один мускул. Выразительностью оно соперничало с проколотым мячом.

Он говорил с ней, не выходя из «воронка». Чтобы не смотреть в его стылые глаза, Инга рассматривала необычные часы комиссара.

Корпус и широкий браслет целиком выплавлены из матовой стали. Сразу несколько циферблатов, обод часов – вращающаяся шкала с делениями. Не меньше четырех головок подвода и кнопки между ними.

Настоящая временная машина, а не часы.

– Ваши действия могут быть расценены, как саботаж, – продолжал нагнетать комиссар.

Инга сжала зубы. Если она даст ему локтем в нос, как это может быть расценено?

Вопреки всему, что говорил чекист, Ростоцкий представил Ингу к внеочередному повышению.

– Чего этот хмырь на меня так взъелся? – спросила она с прямотой, которая иногда приводила Ростоцкого в восхищение, а иногда в ярость.

Сейчас Михаил Семенович был настроен благодушно.

– Комиссара Кузнецова интересует все, что связано с предсказанием будущего, – объяснил он. – У него были виды на твою фигурантку. Теперь, когда он назначен

нашим куратором, Кузнецов проверяет все отправленные в разработку дела. Иногда у меня ощущение, что я вижу его буквально повсюду.

Ростоцкий покрутил головой, как будто ему жал накрахмаленный воротник. Инга поняла, что Михаилу Семеновичу очень не нравится комиссар Кузнецов.

– Я чувствую, не пройдет двух лет, и наш дорогой куратор будет иметь виды на меня, – сказал глава СМЕРЧа.

На перроне дул соленый ветер с моря. Носильщики как один шарахались от Инги и ее страшного багажа – маленького гроба, завернутого в черный креп. До отхода следующего поезда на Дрезден оставалось десять минут.

Она стояла, засунув руки в карманы плаща. Смотрела поверх голов суетящейся толпы. Не хотелось бегать, хватать за рукав, тащить, объяснять. Что-то правильное было вот в таком ожидании.

Эдуард бы назвал его «ожиданием чуда».

Инга не верила в чудеса. Она просто ждала.

Мужчина в застегнутом до подбородка черном макинтоше и котелке обратился к ней на английском.

– Je ne vous comprends pas, – ответила Инга. – M'excusez.

Это не совсем отвечало действительности. Эдуард преподал ей основы наречия бриттов. При желании она могла понимать собеседника и даже сносно болтать. Но английский на слух Инги был слишком груб, лающ, напрочь лишен музыкальности французского. Хуже был только немецкий, язык чиновников и солдафонов. И не надо мне рассказывать про Гёте, Эдуард.

– Простите мадмуазель, – мужчина перешел на французский. – Вы не знаете, с какого пути отходит поезд на Дрезден? Здешние служители отказываются меня понимать. А я отказываюсь понимать эти варварские надписи.

– Вам нужно на четвертый путь, – сказала Инга. – Как и мне. Видите табличку с цифрой четыре?

– Благодарю вас, – мужчина прикоснулся к котелку, сделал два шага в сторону.

Обернулся. – Вы сказали, что и вам нужно на этот поезд? Но он отходит через пять минут!

– Я знаю. К сожалению, носильщики не берут мой багаж.

Она взглядом указала на гроб. Сейчас и этот высокоцивилизованный господин пробормочет извинения и исчезнет.

Ожидания Инги не оправдались. Господин в макинтоше взял свой саквояж в левую руку, наклонился над гробом.

– Вы позволите?

– Да, благодарю вас… постойте. Вы не сможете одной рукой. Давайте ваш саквояж.

Ее неожиданный помощник протянул Инге саквояж. Нагнулся, с усилием оторвал гроб от земли и водрузил на плечо. Инга представляла, насколько ему сейчас тяжело. Худое лицо со впалыми щеками побледнело под котелком.

Но он не сказал ни слова. Кивком головы предложил Инге следовать впереди с саквояжами в руках.

Им оборачивались вслед.

В купе неожиданно для себя Инга предложила англичанину остаться. Если выбирать из возможных попутчиков, то пусть лучше он, чем жизнерадостный бюргер с лицом, как срез кровяной колбасы.

По крайней мере, у островитянина хватило деликатности не спросить, кто лежит в гробу. Хотя он нес его на собственных плечах.