Летними вечерами мальчики из этих хижин торговали на улицах благовонием от комаров. Чтобы привлечь внимание к своему товару, они распевали особую песенку. Я читала под аккомпанемент этой медленной печальной мелодии. Благодаря постоянным напоминаниям отца, я знала, что возможность учиться в просторной прохладной комнате с паркетом и затянутыми сеткой окнами — неслыханная привилегия. «Не думай, что ты лучше их, — повторял он. — Тебе просто повезло. Знаешь, зачем нам нужен коммунизм? Чтобы все жили в таких домах, как наш, и даже еще лучше».

Отец произносил подобные вещи так часто, что я росла с ощущением вины за свои привилегии. Иногда мальчики, жившие на нашей территории, выходили на балконы и передразнивали песенку юных разносчиков. Мне всегда было за них стыдно. Сидя с отцом в машине, я всегда смущалась, когда мы с гудением проезжали через толпу. Если люди заглядывали в машину, я пригибалась и старалась не встречаться с ними глазами.

В тринадцать — четырнадцать лет я была очень серьезной девочкой. Мне нравилось одиночество, нередко я размышляла на нелегкие этические темы. Я отдалилась от игр и развлечений, мало гуляла с другими детьми, мало сплетничала с девочками. Хотя я пользовалась авторитетом и умела общаться с окружающими, между мной и другими всегда существовала некоторая дистанция. В Китае люди легко сходятся, особенно женщины. Я же с детства любила одиночество.

Отец одобрял это свойство моего характера. Учителя постоянно твердили, что мне нужно проникнуться «духом коллективизма», но он учил меня, что панибратство и стадность необязательно доводят до добра. Это помогало мне сохранять личное пространство. В китайском языке отсутствует точное обозначение для этого понятия, но к тому же, что и я, инстинктивно стремились многие, в частности, безусловно, братья и сестра. Цзиньмин, например, настолько хотел жить своей собственной жизнью, что производил на не знавших его впечатление нелюдима; на самом деле он был очень общительным мальчиком, с ним дружили многие сверстники.

Отец часто говаривал нам: «Думаю, мама делает совершенно правильно, что выпускает вас «на вольный выпас»». Родители предоставляли нам свободу, уважали наше желание жить в своем собственном мире.

«Председатель Мао», как мы всегда его называли, начал активно присутствовать в моей жизни с 1964 года, когда мне исполнилось двенадцать лет. Уйдя после голода на некоторое время на дальний план, он предпринял шаги к возвращению, и в марте 1963 года призвал всю страну, особенно молодежь, «учиться у Лэй Фэна».

Лэй Фэн был солдатом, умершим, как нам говорили, в двадцатидвухлетнем возрасте в 1962 году. Он совершил невероятное количество добрых дел: изо всех сил помогал старикам, больным, нуждающимся. Он пожертвовал свои сбережения в фонд помощи голодающим, а в больнице отдавал товарищам свой паек.

Вскоре Лэй Фэн стал главной фигурой в моей жизни. Каждый день после учебы мы отправлялись «совершать хорошие поступки, как Лэй Фэн». Мы ходили к вокзалу помогать старушкам тащить багаж, как Лэй Фэн. Иногда мы отнимали у них узлы силой — некоторые крестьянки принимали нас за воров. В дождливые дни я стояла на улице с зонтом, от всей души надеясь, что мимо пройдет пожилой человек и я смогу проводить его до дома, как Лэй Фэн. Если я видела кого — то с полными ведрами на коромысле — в старых домах водопровод по — прежнему отсутствовал, — я безуспешно пыталась собраться с духом и предложить свою помощь; при этом я не представляла, насколько ведра тяжелые.

Постепенно в течение 1964 года акцент сместился с добрых дел в духе бойскаутов на поклонение Мао. Учителя рассказывали нам, что главной чертой Лэй Фэна были «безграничная любовь и преданность Председателю Мао». Прежде чем взяться за любое дело, Лэй Фэн вспоминал какие — нибудь слова Председателя Мао. Его дневник опубликовали, он стал нашим учебником нравственности. Почти на каждой странице встречалось обещание в духе: «Я буду изучать труды Председателя Мао, слушать слова Председателя Мао, следовать указаниям Председателя Мао, стану верным солдатом Председателя Мао». Мы клялись следовать по стопам Лэй Фэна, «подняться в горы, утыканные ножами, и спуститься в моря, объятые пламенем», «истолочь свои тела в порошок и раздробить кости в пыль», «беспрекословно отдать себя в распоряжение нашего Великого Руководителя» — Мао. Поклонение Мао и почитание Лэй Фэна составляли две стороны одной медали: одно было культом личности, другое — безличием.

Первую статью Мао я прочитала в 1964 году, когда нашу жизнь определяли два его лозунга: «Служить народу» и «Никогда не забывать о классовой борьбе». Суть двух этих взаимодополняющих призывов передавало стихотворение Лэй Фэна «Времена года», которое мы заучивали наизусть:

Как весна, я тепло отношусь к товарищам.

Как лето, я с жаром занимаюсь революционной работой.

Я истребляю свой индивидуализм, как осенний ветер

уносит опавшие листья, А к классовому врагу я безжалостен, как суровая зима.

В соответствии с основной мыслью этого стихотворения, учитель предостерег нас от помощи «классовым врагам». Но я не понимала, кто это, а учителя, так же, как и родители, отказывались четко ответить на этот вопрос. Чаще всего говорилось: «Они — как злодеи в кино». Но вокруг я не видела никого, даже отдаленно напоминающего стилизованные образы врагов на экране. Это представляло серьезную проблему. Теперь я не могла спокойно выхватывать баулы из рук у старушек. Не спрашивать же мне было: «А вы не классовый враг?»

Иногда мы ходили убирать дома в переулке неподалеку от школы. В одной хижине жил молодой человек, который, восседая на бамбуковом стуле, с циничной ухмылкой наблюдал, как мы надрываемся, моя его окна. Он не только не предлагал помочь, но и выкатывал из сарая велосипед, чтобы мы его тоже почистили. «Какая жалость, — промолвил он однажды, — что вы не настоящий Лэй Фэн и вас не снимет фотограф для газеты». (Все подвиги Лэй Фэна волшебным образом запечатлевались официальным фотографом.) Мы все до единого ненавидели мерзкого хозяина грязного велосипеда. Может быть, это классовый враг? Но мы знали — он работает на машиностроительном заводе, а рабочие, как нам не уставали повторять, являлись лучшим, передовым отрядом революции. Я совсем запуталась.

После школы я помогала толкать тачки, часто доверху набитые кирпичами или глыбами известняка. Каждый шаг давался катившим их мужчинам с трудом. Даже в холодную погоду они ходили голые по пояс, по лицу и спине стекали капельки пота. Если дорога шла хоть немного в гору, некоторые из них еле продвигались вперед. Каждый раз при их виде на сердце у меня становилось тоскливо. С начала кампании «учись у Лэй Фэна» я дежурила на тротуаре, ожидая, пока проедет тележка. Я приходила в изнеможение после первой же тачки. Толкавший ее мужчина, стараясь не сбиться с шага, провожал меня почти незаметной перекошенной улыбкой.

Как — то раз одноклассница поведала мне серьезным тоном, что большинство людей, толкающих тачки, — классовые враги, приговоренные к тяжелым работам. Следовательно, помогать им неправильно. По китайской традиции, я обратилась за разъяснением к учителю. Однако она удивительным образом растерялась и призналась, что не знает правильного ответа. Действительно, нередко толкать тачки посылали людей, связанных с Гоминьданом, и жертв политических чисток. Учительница явно не хотела мне этого говорить, но она попросила меня не помогать больше толкать тележки. С тех пор, если на улице мне попадалась сгорбленная фигурка с тачкой, я отворачивалась и уходила с тяжелым сердцем.

Чтобы преисполнить нас ненависти к классовым врагам, в школах устраивали собрания «вспоминаем горечь, размышляем о счастье», на которых представители старшего поколения рассказывали нам о тяжкой жизни в Китае до прихода коммунистов. Мы родились в новом Китае «под красным знаменем» и представить себе не могли, как жилось при Гоминьдане. А Лэй Фэн, говорили нам, мог это представить, поэтому так люто ненавидел классовых врагов и всем сердцем любил Председателя Мао. Когда ему было семь лет, его мать, по рассказам, повесилась, потому что ее изнасиловал помещик.