— Да будет милостив к нему Спаситель! — воскликнула Мария, входя в комнату, и тут же лицо ее вспыхнуло: ей показалось, что, упомянув Спасителя, которого Юль не признавал, она оскорбила его чувства. Поэтому она повторила быстро и с нажимом: — Господь да будет к нему милостив.

— Его надгробье будет воздвигнуто рядом с могилой его дочери, — ответил Юль, снова закрывая крышкой сгоревшие останки.

— Ну да, она ведь похоронена в Фредерисии, — сказала Мария. — Вам пришлось проделать далекий путь, пока вы нашли место для ее могилы. Я хорошо помню ту ночь, когда ее увезли. Гроб заботливо укрыли соломой; отец покойной, который сам теперь превратился в пепел и золу, и ты, Юль, тронули с места. А дождь лил как из ведра. Как жаль несчастную сиротку! Кроме дедушки, у нее никого не было на этом свете.

— Ее мать была из нашего народа, — сказал Юль и добавил не без гордости: — Наша община никогда не оставит своих в беде. Я старик, но и я найду себе кусок хлеба и разделю его с ней, если для нее не сыщется места за столом побогаче. Ведь христианские дети живут в христианских домах, — добавил он так тихо, что никто не расслышал.

— Сейчас девочка у нас, — сказала Мария, — и, ради Бога, пусть она у нас и остается, пока не устроится как-нибудь получше. Там, где хватает каши на троих едоков, хватит и на четвертого.

На следующий вечер, поздно, когда на улицах было темно и безлюдно, небольшая процессия брела к пирсу; первым шел портной, освещая дорогу фонарем, за ним следовал Юль с узелком за спиной и плетеной корзиной под мышкой. Шествие замыкала Мария, ведя за руки Кристиана и Наоми. Девочка плакала. Юль поцеловал ей руку, поцеловал в лоб и поднялся на борт шхуны. Самое необходимое уже было сказано, и теперь они молча стояли на дощатом причале, ожидая, пока суденышко отдаст концы.

Взошла луна на ущербе, и Кристиан увидел, как развернулся белый парус, как кораблик заскользил по волнам. Юль стоял на палубе, держа под мышкой корзину; все очертания казались особенно четкими в бледном свете луны.

Один поэт рассказывает о том, как цыгане сняли своего казненного барона с виселицы, надели на него корону и пурпурную мантию и пустили труп по глубокой реке, которая должна была донести его до самого Египта: там он будет покоиться в глубине большой пирамиды. Нечто подобное вообразил себе Кристиан: ему казалось, что Юль вместе с покойником направляются в далекую-далекую фантастическую страну, возможно, лежит она не так уж далеко от Иерусалима, еврейской столицы.

— Как похоже на Рейн у Майнца! — воскликнул портной и показал на фьорд и на близлежащий остров Торсенг.

— Тьфу, пропасть, — сказала Мария, — и ты еще можешь думать об этом в такую минуту! У нас должно быть другое на душе, хотя хороним мы всего лишь еврея. Несчастные люди, даже после смерти нет им покоя! Прежде чем лечь в землю, приходится еще поскитаться!

Она мрачно посмотрела вслед суденышку, скользящему по волнам фьорда.

Как легко и быстро забывает ребенок свои горести, быть может, столь же легко и быстро и мы забудем свою земную жизнь, когда души наши переселятся в потусторонний мир.

Давно ли Наоми все глаза выплакала, горюя по дедушке, и вот уже слезы сменились улыбкой; огромный цветущий земной шар всего один раз повернулся вокруг своей оси, а для детского горя это то же самое, что недели и месяцы для взрослых. В комнатушке портного с новым братцем и товарищем по играм она чувствовала себя как дома. Ей прислали траурное платьице, оно было красивое, почти не ношенное, и девочка очень обрадовалась обновке.

— Мне можно носить его каждый день? — спросила она. — Его не нужно беречь? А то ведь оно не будет новым, когда мне в следующий раз придется надеть траур.

О своих красивых игрушках, кукольном доме с настоящей кухней и гостиной она спрашивала чаще, чем о дедушке. Так обычно и ведут себя дети. В отличном настроении Наоми сидела на высоком пороге, держа в руке большой стебель щавеля: он был для нее опахалом, зеленой беседкой и садом; мало того, этот большой зеленый лист заменял ей прежний восхитительный сад, с его цветами, красками и благоуханием.

Высокое крыльцо портнова жилища, на ступеньке которого сидела Наоми, состояло из бесформенных булыжников; они скорее как попало громоздились друг на друга, нежели были уложены в определенном порядке. Промежутки между камнями девочка называла своей мельницей, а песок, который сыпал в них Кристиан, был зерном, требующим помола. Игры приходилось придумывать самим, потому что единственной игрушкой Кристиана был кубарь, который, жужжа, вертелся перед Наоми; но и это было восхитительно; посреди кубаря проходил латунный шов, а вокруг него шла роспись красной и синей краской.

— Это наш цветок, смотри, цветок танцует! — сказала Наоми.

— Нет, — возразил Кристиан, — пусть лучше это будет наш тролль; он работает на мельнице, но, чтобы он не ленился, его нужно ударить хлыстом. Слышишь, как он заворчал? Видишь, как подпрыгнул?

— А теперь он умрет, — сказала Наоми. — Тогда мы похороним его, как моего дедушку, и будем понарошку горевать о нем и устроим похороны, вот будет весело!

Кристиан играл роль и пастора, и причетника. Дети положили кубарь в дыру между камнями и присыпали его травой. Потом они стали играть в пожар. Забили в колокола, и народ прибежал на помощь. Это были несколько соседских ребятишек. Дети с полуслова понимали друг друга. Они сразу подружились, как будто были знакомы сто лет, хотя Наоми никогда прежде не играла с ними. У детей с их сверстниками все происходит точно так же, как у нас, взрослых, когда мы видим розу или гвоздику: мы сразу же узнаем их, хотя именно эту розу или гвоздику видим впервые в жизни.

Никто из нас, взрослых, не догадался бы, какую новую игру затеяли дети. Они сняли башмачки, поставили их рядком вдоль стены и стали прогуливаться мимо них взад-вперед. Это была иллюминация, и они вышли полюбоваться ею.

В те времена в Свеннборге был такой обычай: свадебные гости с факелами и свечами провожали новобрачных из дома невесты в дом жениха; вот и дети взяли каждый свой башмачок вместо свечи и устроили шествие, сопровождая Кристиана и Наоми, которых называли женихом и невестой. Никогда в жизни Наоми не играла так весело — ведь что такое кукольный дом, картинки и цветы по сравнению с товарищами по играм из плоти и крови! Девочка нежно обхватила Кристиана, а он обнял ее за шею и поцеловал в губы; она сняла медальон, который носила на груди, дала ему и сказала, что, если Кристиан наденет это украшение, он станет графом; и они снова поцеловались, а другие дети стояли вокруг и светили им башмачками.

Это была настоящая жанровая картина; ласточка над ними подчеркивала смысл, устраивая себе гнездо под стрехой крыши, а в голубом небе облака встречались друг с другом и сливались воедино, но сразу же разъединялись и плыли в разные стороны — нижнее на восток, верхнее на запад; воздушные потоки несли их, повинуясь физическим законам мироздания.

Игра детей была внезапно прервана. Открытая коляска, какие были в ходу двадцать с лишним лет назад, деревянная махина, выкрашенная в голубой цвет и изнутри обитая серой ворсистой тканью, грохоча, катила по неровной булыжной мостовой, приближаясь к ним. Еще и теперь, правда только в маленьких городах и в деревнях, у состоятельных пасторов можно увидеть такой, экипаж, в котором уже по кучеру и упряжи видно, что они принадлежат к другому поколению и изжили себя. Лошади были в отличном состоянии и дорогой породы, у кучера в старомодной ливрее на лице было написано, что он прекрасно знает, каких знатных господ везет. Коляска остановилась у аптеки, где произошел обмен большим количеством коробочек, горшочков и пузырьков. Все очень торопились. Коляска тронулась, но снова остановилась перед дверью, где играли дети. Кроме кучера и лакея, в коляске сидели две дамы — одна помоложе, явно из штата подчиненных, возможно что-то вроде компаньонки, вторая — высокая важная дама, худая и болезненного вида; она была укутана в несколько шалей и плащей и непрерывно подносила к носу яйцевидный флакон с нюхательной солью.