Годо рассудил, что Нобуо — идеальная партия для его дочери. Правда, хотя ее можно было без натяжки назвать красавицей, она отличалась весьма необузданным нравом, на который отец давно махнул рукой. Нобуо был старше Митико и обладал большой выдержкой, но Годо частенько одолевали сомнения, сможет ли молодой человек со всем своим здравомыслием надолго увлечь его взбалмошную дочь.

Оба отца, словно брокеры, обсуждающие слияние двух компаний, взвесили все «за» и «против» предполагаемого союза и наконец, договорившись об условиях, решили связать себя родственными узами. Брак был заключен полгода назад, и теперь Митико и Нобуо жили вместе, хотя Годо не имел ни малейшего представления, насколько удачно складывается их семейная жизнь. Вскоре после свадьбы молодые переехали в Кобе, где располагались семейные заводы, которые Арисава отдал под начало сына.

Вся компания переживала эпоху перепрофилирования. Семья намеревалась быть в авангарде восстановления промышленности Японии и взяла курс на развитие тяжелого машиностроения. С этой целью концерн завязал сотрудничество с «Канагава Хэви Индастриз».

Сначала все шло вроде бы гладко. До того дня, когда умер Арисава Ямамото, сбитый скрывшимся с места происшествия грузовиком.

— Митико, — сказал дочери Дзэн Годо, — я подозреваю, что наши враги пошли в наступление. Поэтому мне крайне необходимо выяснить истинные обстоятельства смерти твоего свекра.

Митико, стоявшая, по обычаю, перед отцом на коленях, склонила голову.

— Ты всегда была моей правой рукой. Твоей изобретательности я обязан успехом многих своих начинаний. Ты добывала для меня секреты тебе одной доступными способами. Боюсь, враги пошли на решительный штурм, а я слишком на виду, чтобы в открытую предпринимать жесткие контрмеры. Мне нельзя привлекать к своей особе внимание ни наших врагов, ни американцев. Я могу обратиться только к тебе. Больше у меня никого не осталось.

Митико не так давно потеряла брата и сестру. О второй дочери, Окити, ушедшей от них навсегда, Годо старался даже не упоминать — это было невыносимо.

— Если я выясню, что Арисаву Ямамото убили, то разыщу убийц, — ответила Митико. — Что с ними сделать, отец?

Дзэн Годо надолго задумался. Он размышлял о природе чувства мести.

В тот вечер Лилиан опять пела. Публика, состоявшая в основном из мальчишек не старше восемнадцати, пришла в состояние, близкое к экстазу. Это объяснялось не просто сексуальной привлекательностью девушки на подмостках. Не было в ее воздействии на зрителей и ничего сверхъестественного. Но тем пуще завладевала Лилиан их вниманием. Для них не имело значения, о чем она поет, они толком и не вслушивались в слова. Главное заключалось в том, что она пробуждала память о доме. И Лилиан не опасалась довести их до безумия.

С Филиппом дело обстояло иначе. Он уже несколько раз пытался добиться физической близости. Он был нежен, внимателен, говорил о любви, но Лилиан всегда уклонялась. Они часами целовались, держа друг друга в объятиях, шептали ласковые слова, но этим все ограничивалось.

В тот вечер, когда они остались вдвоем, Филипп начал проявлять настойчивость.

— Я никогда не была с мужчиной... в этом смысле, — сказала Лилиан, положив голову ему на грудь. — Мне хотелось, чтобы у нас это произошло по-особенному. Совсем-совсем по-особенному.

— Разве наши чувства не особенные?

— О да, — ответила она. — О таких я всегда и мечтала, когда была маленькой... Но еще я мечтала о том, как все это произойдет... Ни одна другая моя мечта не сбылась, Фил. Это мой последний шанс. Пусть все будет так, как я себе представляла, ладно? — Веки Лилиан увлажнились. — Ты мой первый мужчина... Я верю, что ты можешь сделать все, как мне виделось в мечтах. Если ты настаиваешь... — Она прижалась к нему крепче. Но не ее голос, а что-то другое подсказало Филиппу: «Прошу тебя, не надо. Пожалуйста».

Филипп послушался и перестал настаивать. Но попросил Лилиан выйти за него замуж. На это она, разумеется, согласилась безоговорочно.

Ныне покойная жена родила Дзэну Годо троих детей. Теперь осталась одна Митико. Мысли об Окити были настолько невыносимы, что Годо боялся о ней думать. Единственный его сын Тэтсу пламенно верил в войну. Война казалась ему божественным ветром, под напором которого родина воспрянет и засияет во всем блеске своего величия.

И Тэтсу, чтобы помочь этому, посвятил себя божественному ветру — он стал пилотом-камикадзе. В отряды камикадзе вступали самые юные и самоотверженные патриоты. Они сознательно выбрали смерть за родину. Дзэн Годо повторял про себя предсмертное хокку мальчика:

Сияньем лепестков подобный небесам, Цвет дикой сакуры Ямато Облетает.

Ямато — это не только древнее поэтическое название Японии, так называлось еще и спецподразделение в Токкотай — наступательных войсках особого назначения, куда был направлен Тэтсу. Когда он погиб, ему едва исполнилось двадцать два.

Тэтсу верил в исключительную роль молодого поколения — сёкокумин. Он цитировал отцу строку из стихотворения, написанного героем войны, вице-адмиралом Ониси: «Чистота юности возвестит о божественном ветре». Тэтсу привили, навязали «ямато-дама-сий» — истинно японский дух. Когда отчаяние господствовало в душах, как американские бомбардировщики в небе, ямато-дама-сий должен был переломить ход войны и привести ее к победоносному завершению, иными словами, сделать то, чего не удалось добиться с помощью лучшего оружия и кадровых войск.

Дзэн Годо зажег на символической могиле сына палочки дзёсс и, послушный долгу, прочитал заупокойные молитвы. Такова расплата за ложные убеждения.

Сокрушаясь о бессмысленности и безумии поступков одержимых «истинно японским духом», Годо неизбежно подумал о Кодзо Сийне — одном из таких одержимых. Сийна к этому времени стал самым влиятельным лицом в МПТ — Министерстве промышленности и торговли. Благодаря маневрам Сийны оно приобрело в послевоенном японском правительстве небывалую мощь. Кроме того, Сийна был вождем и идеологом закулисной и смертельно опасной клики чиновников.

Сийна вел старательную, кропотливую работу по обновлению и укреплению МПТ. Он расчетливо окружил себя бывшими служащими Министерства военных поставок. Раньше все они, как и он, носили высокие офицерские чины. Однако Сийна в первую же неделю оккупации лично проследил, чтобы кое-кто должным образом подчистил их досье. В тогдашнем хаосе сделать это было нетрудно. Теперь его люди оказались недосягаемыми для военного трибунала и были гарантированы от преследований. Теперь они стали вечными должниками Кодзо Сийны.

Капитулировав и допустив в страну оккупантов, японская нация «потеряла свое лицо». Многие негодовали, но смирились. Только не Сийна. Навязанная Мак-Артуром конституция стояла у него костью поперек горла. И он решил, что янки за это заплатят.

Сийна выдвинул принцип татэмаэ и хоннэ — теории и практики. Идея заключалась в одновременном существовании двух курсов японского руководства. Теория, татэмаэ, должна использоваться при согласовании политических решений с оккупационными властями. На практике же следует применять хоннэ, обсуждать которую японские чиновники будут только между собой. И ее воплощение может привести к результатам, отнюдь не предусмотренным теорией.

Успех татэмаэ и хоннэ превзошел все ожидания. Сийна вознесся на такую высоту, о которой не мечтал даже во время войны. Однако он испытывал лишь слабое моральное удовлетворение от этой победы. Япония оставалась поверженной и униженной, и Сийна продолжал ненавидеть оккупантов.

Филипп действовал исключительно по ночам, словно стремился выдержать марку. На самом деле он просто лучше всего работал ночью. Этому его учили.

Джоунас рождал идеи и разрабатывал планы, плел, как паук, замысловатые тенета интриги. Филипп их совершенствовал, облекал умозрительные построения в выполнимые формы и осуществлял замысел. Вдвоем они составляли грозную силу.