Як я умру, на свiтi запалає

Покинутий вогонь моїх пiсень,

I стримуваний пломiнь засiяє,

В ночi запалений, горiтиме удень...

Тата сказала, что это хорошие стихи и можно только позавидовать Лесе Украинке, потому что ей было не все равно, как сложится судьба ее стихов после ее смерти. И правда, ей было не все равно. А нам? Наверное, мне - тоже не все равно. А Тате - все равно. Так и сказала. Засветится огонь после смерти или не засветится, - все равно. Андрей не писал стихи. Вдруг Тата сказала, что ей сейчас, в этот час, больше нравятся народные стихи или похожие на народные; такие, чтобы возможно было сложить легко, легко произнести, никогда не записывать, кинуть на ветер.

- Тебе надо было в театральный, - тихо сказал Андрей.

Тата вскочила, вышла на самую середину полупустой комнаты; в своей любимой длинной юбке, в желтой вышитой блузке; притопнула; приложила ладошки горстями ко рту; вот как в фильмах, когда аукаются; и запела открытым чистым звуком, громко; почти криком, но очень певуче; и возникло ощущение гор и простора...

Ой прибiгла з полонинки

Бiлая овечка

Люблю тебе, файна любко,

Та й твої словечка...

Это обращено к девушке, не к юноше, но мне почему-то казалось, что это она - Андрею. Звучало трогательно, красиво. И вдруг мне показалось забавно - какие "словечка" Андриевы могли бы иметься в виду - те самые, о Ницше, Лотреамоне и совершенно не известном Тате и мне, а ему известном Гуссерле? И это, может, и народное, но это из "Теней забытых предков".

Тата стала горячо просить Андрея, чтобы он сейчас вместе с ней сыграл фрагменты из повести Коцюбинского.

- Андрейка! Объяснение и встречу с Чугайстыром. Пожалуйста! Прошу тебя...

Он смущался, стеснялся. Тата упрашивала. Ей совершенно не свойственно было в обращении с Андреем такое противное приказывание, пошлое мелочное повелевание, как это часто бывает, когда женщина разговаривает с мужчиной, влюбленным в нее. Тата просила Андрея так открыто, искренне, ласково-энергически...

- Сначала объяснение. - (Она имела в виду объяснение любовное.) - Я начну!.. - Она подошла к нему, сидящему на тахте, и потянула его за руку, за правую руку. Он покорился и вышел за ней на середину комнаты.

- Любчику Иванку! - начала Тата громко и так неожиданно естественно, как будто продолжала говорить свои слова. Я даже вздрогнула. - Ци будемо в парi усе?

- Єк Бог даст, моє солодашко, - ответил Андрей немного сдержанно, и голос его прозвучал неожиданно сильно и очень по-мужски, и напевно. Но держался Андрей скованно.

- Ей нi! Велику пiзьму має у серцi стариня наша. Не набутися нам.

- Я не требую їхнею згодою. Най що хотє робє, а ти будеш моєю, проговорил Андрей твердо.

- Ой мой-мой! шо ти говориш... - порывисто-певуче - Тата.

- Шо чуєш, душко...

Я не стану теперь приводить перевод. Зачем? Формальный смысл здесь в том, что юноша и девушка из двух враждующих гуцульских семейств любят друг друга. А какой был фактический смысл Татиной затеи, я не знаю, не могу понять и боюсь мельчить глубину этого смысла своими предположениями. Тата вилась вокруг Андрея, закидывала руки ему на шею с безоглядностью детски-театральной. Он покорно пригибал шею навстречу Татиным, тянущимся к нему рукам. Но я заметила, что она старается не прикасаться к нему. Сначала я не поняла, зачем это. А потом догадалась. Тата была стыдлива, ей было неловко, стыдно обниматься на сцене, даже с Андреем; куда уж с каким-нибудь актером в театре. Даже когда видел только один зритель - я, Тате было неловко; хотя мы все столько раз целовались, обнимались и все другое, но ведь жизнь - это не театр, на нее никто не смотрит со стороны, на человеческую жизнь.

Дальше в повести Коцюбинского происходит вот что: Маричка случайно тонет в быстрой реке; Иван оплакивает ее, но все же находит себе жену; жена изменяет ему с местным колдуном; Иван тоскует, вспоминает Маричку; она является ему в виде мавки, он идет за ней, но вдруг она исчезает. Появляется Чугайстыр - тоже сверхъестественное существо, могущее убить мавку. Иван боится, что Чугайстыр догонит Маричку. Иван играет на свирели, а Чугайстыр, забыв о мавке, пускается плясать. Андрей и Тата совершенно справедливо полагали "Тiнi забутих предкiв" произведением философским. Поэтому они еще в театральной студии придумали единственную возможную, пожалуй, интерпретацию пляски Чугайстыра. Иван понимает, что мавка не останется с ним, что этого не может быть. Он хочет, чтобы ей грозила - мертвой! - смертельная опасность, и хочет спасти ее от опасности... чтобы умереть самому...

Вот исчезла внезапно эта мавка-нявка. Тата, как-то кружась и прикрывая широким рукавом лицо, отходила от Андрея. Он оставался один - одинокий Иван. Оглядывался...

Андрей сел на пол, скрестив ноги, и засучил левый рукав, заголил культю, болезненно красноватую, немного сморщенную; поднес медленно к самому своему лицу. Проговорил голосом, немного утробным; я даже испугалась, как будто это уже и не Андрей, хотя я знала ведь, что Андрей; никто другой и не мог быть! Проговорил за Чугайстыра:

- Куди побiгла?

- Хто? - голосом потоньше, человеческим, - за Ивана.

- Нявка.

- Не знаю... Не видiв... Сiдайте.

Иван молча смотрит на руку искалеченную, держа ее перед самыми глазами. И снова произносит за Чугайстыра, которого на самом деле нет, а Иван его видит, и произносит:

- Може б ти трошки пiшов зо мною у танець?..

Тата появилась и стала поодаль с блок-флейтой. Заиграла резкими, диковатыми звуками. Андрей поднялся с пола, заложил правую руку за спину, а левую продолжал удерживать искалеченную у самых глаз. И сосредоточенно затанцевал, притоптывая дробно и легко и прыгая легко. У него были высокие легкие прыжки польского танцора, привычного к танцам сложным и красивым, сложно устроенным...

Андрей очень любил Тату; не так, как Гриша З.; даже и не так, как я. Если бы Тата сказала, Андрей бы принес ей на полотенце сердце своей матери, не задумавшись...

Тата не хотела (или не могла) отказаться от этого курения наркотической толченой травы. Андрей не мог уговорить ее. Обычно она просила оставить ее одну, и мы слушались ее. А, может быть, и напрасно. Может быть, не надо было оставлять ее. Она тихо сидела в маленькой комнате, дверь была прикрыта. Но я знала, что она там, за прикрытой дверью, бормочет и запрокидывает голову. Андрей ушел в кухню; зажег газ, чтобы теплее было. Батареи большие были совсем прохладные. Я сидела в большой комнате на тахте. И такая тоска у меня, такое уныние, слезы в глазах. Я не хотела досаждать Андрею своим плохим настроением. Может быть, ему и без того плохо. Дверь хлопнула. Или нет, показалось. Нет, стукнула дверь, но как-то странно. Теперь мне кажется, что я тогда почувствовала несчастье. Потому что дверь из маленькой комнаты не открывалась. Тата не открывала дверь, не выходила. Это другое было. Ударилось об асфальт внизу тело, уже мертвое.