В продолжение этого рассказа Всеслав, устремив нетерпеливый взор на Алексея, едва переводил дыхание; каждое слово старца повторялось в душе его. Любить врагов своих, предпочитать малых и неимущих великим и богатым этого мира, – все это казалось столь необычайным и столь дивным Всеславу, что он не мог удержаться, чтобы не прервать слова старика.

– Ах, мой отец, – сказал он, – как счастлива страна, где родился этот добродетельный муж! О, верно, народ избрал его в цари свои?

– Нет, Всеслав, ожесточенные сердца не вняли гласу истины! И могли ли рабы буйных страстей не возненавидеть это чадо предвечного света? Беспорочный, он восстал среди народов, – и обличенный порок закипел местью. Вся жизнь его, как дневной свет для очей зловещего дива[95], была казнью и нестерпимым укором для этих загрубелых сынов тьмы и разврата. Образец всех добродетелей, непричастный ни единому из грехов земных, он открывал свои объятия кающемуся грешнику, согревал на груди своей злополучного и благословлял слезы страждущих. Он был мудрейшим из людей, и, как простодушное дитя, любил окружать себя невинными младенцами. И тот, чья душа была всегда исполнена сострадания к бедствиям других, остался тверд и непоколебим среди неизреченных мук и терзаний…

– Как?! – вскричал Всеслав. – Этот добродетельный муж…

– Погиб смертью преступника! – прервал старик. – Злые, надменные и лицемеры восстали против него толпою, оклеветали праведника, и тьма восторжествовала над светом. Но непродолжительно было торжество ее: низведенный на лобное место из града, где каждый шаг его был ознаменован добром, он был предан поносной казни, посреди двух уличенных разбойников…

– Злодеи! – вскричал с ужасом юноша. – О, как должно было загреметь проклятие этого праведника и проклятие божие над главами этих нечестивцев!

– Нет, Всеслав! Он шел на эту вольную смерть, как кроткий агнец, как посредник между небом и землею, как очистительная жертва за беззакония человеков. Пригвожденный ко кресту, умирая смертию преступника, он не проклинал, а благословлял убийц своих, и последними его словами были слова милосердия.

– Благословлял убийц своих?! О, нет, мой отец! – вскричал Всеслав, вскочив со своего места. – Ты издеваешься надо мною. Нет, нет, невозможно, нельзя человеку быть столь добродетельным!

– А если он, – продолжал Алексей, – во время своей жизни единым словом исцелял расслабленных, прикасался рукою – и слепой от рождения прозревал; говорил: «Восстань!» – и мертвые восставали; если он сам на третий день воскрес из мертвых и, окруженный славою, в торжестве вознесся на небеса…

– Что ты говоришь, Алексей?..

– Да, Всеслав, – продолжал старик, глядя пристально на юношу, – если этот праведник… был бог?

– Бог?.. – повторил Всеслав прерывающимся от сильного чувства голосом.

Он замолчал; щеки его пылали, грудь волновалась; убежденная, готовая принять в себя небесную истину, душа его боролась еще с помыслами земными. Вдруг взоры его заблистали, слезы брызнули из глаз.

– Бог – отец! – сказал он вполголоса. – Бог любви и милосердия!.. Так, это Он!.. Это Тот, о ком скорбела моя душа!..

Лицо старца просияло; слезы радости – слезы, коим завидуют сами жители небесные, полились из очей его.

– Благословен господь! – воскликнул он, устремив их к небесам. – Луч света твоего проник в душу этого прозревшего младенца!.. Он познал тебя, непостижимый!.. О, взыграйте, силы небесные, возрадуйся, отец: еще единым чадом умножилось семейство твое! Так, сын мой – сей праведник был бог и сей бог, сей царь славы, есть истинный и единый господь наш!

– Но как зовут его? – вскричал Всеслав. – О, мой отец, скажи, наименуй мне Того, пред кем я горю излить всю душу мою!

– Он Искупитель наш! – сказал Алексей кротким голосом, исполненным неизъяснимой любви. – Он кровью своею омыл первородный грех человека; он сидит на небесах одесную отца своего; он сын и слово божие… Его имя: Иисус Христос!

Яркие лучи полуденного солнца проникали уже в глубину дремучего леса и горели в светлых струях Почайны, когда Всеслав, возвращаясь в Киев, выехал опять на поляну, посреди которой возвышался могильный памятник. Он с трудом удерживал коня своего: ретивый Сокол рвался, прыгал и храпел от нетерпения; но, повинуясь сильной руке своего ездока, шел шагом. Та же самая задумчивость была заметна во взорах юноши, но она выражала не грусть, а тайное внутреннее блаженство – это мирное наслаждение души, которое столь же мало походит на болтливое и нескромное людское веселье, как несходен кровавый блеск от пожарного зарева с кротким светом полной луны. На глазах его блистали слезы, и в то же время улыбка радости не слетала с уст его.

– Прощай, Всеслав! – раздался позади юноши звонкий и приятный голос.

Он обернулся: у самой опушки леса стояла Надежда.

– Приезжай к нам скорее, – прибавила она, провожая его своим ласковым взглядом, – я здесь каждый день буду тебя дожидаться.

Всеслав хотел остановить своего коня, но девушка махнула ему рукою и скрылась в лесу.

Более получаса ехал он, погруженный в какое-то бездейственное забвение; ни что не возмущало души его, – все прошедшее изгладилось из его памяти; он был так счастлив, так спокоен! Как часто, бывало, прискорбная мысль, что он не знает ни отца своего, ни матери, сокрушала его сердце; но теперь, о, теперь он забыл о сиротстве своем, – он был счастлив и знал, кого должен благодарить за это.

Доехав до небольшого протока, который, пробираясь между болот, поросших высокою и густою осокой, вливался в Почайну, Всеслав пустился вниз по его течению, к тому месту, где перекинут был через него узенький бревенчатый мостик – единственная переправа через этот ручей, чьи топкие берега, усеянные опасными окнами, были не только непроходимы, но даже нередко гибельны для проезжающих. Когда он стал приближаться к переправе, то увидел какого-то прохожего, который, завернувшись в верхнее платье темного цвета, сидел на пеньках у самого въезда на мостик.

– Эй, любезный, – вскричал Всеслав, – посторонись! Прохожий поднял голову и, взглянув пристально на Вес-слава, сказал:

– Не торопись, молодец: тише едешь, дальше будешь!

– Посторонись! – повторил Всеслав. – Я запоздал и спешу в Киев.

– Дело, дело, молодец! – продолжал незнакомый, не трогаясь с места. – Ступай скорей, а не то господин твой, великий князь Владимир, разгневается: ведь он не жалует, чтоб его холопы отлучались из Киева.

– Ты ошибаешься, товарищ, – сказал Всеслав, – я не челядинец княжеский…

– А ближний его отрок? Знаю. Так что же? Отрок, гридня, челядинец, раб, как ни называй – по мне, все равно. И ясный сокол на привязи не стоит вольного коршуна.

– Послушай, товарищ, – прервал Всеслав, – я ничем тебя не обидел, – не обижай и меня, а посторонись и дай мне проехать.

– Я и не думаю обижать тебя, а хотел бы кой о чем с тобой перемолвить.

– Со мной? Мы, кажется, не знаем друг друга, так о чем нам говорить?

– Ты не знаешь меня, да я-то тебя знаю. Послушай, Всеслав, – продолжал незнакомец вставая, – сойди с коня и отвечай на то, о чем я буду тебя спрашивать.

Юноша поглядел с удивлением на незнакомца. Его необычайный рост, грозное чело, дикий взор, исполненный мужества, а более всего – обидный и повелительный голос заставили Всеслава невольно ухватиться за рукоятку меча.

– Не трудись вынимать свой меч, – сказал хладнокровно незнакомый, заметив это движение, – еще не время, Всеслав. Быть может, ты скоро обнажишь его, но только не против меня. Да что ж ты не сходишь с коня? Иль Владимир приучил тебя, как любимого своего выжлеца[96], рыскать подле его стремени и повиноваться только его свисту?

– Но кто ты? – спросил Всеслав. – Почему знаешь мое имя, чего от меня требуешь и кто дал тебе волю мне приказывать?