Я осматриваюсь в поисках камня поровнее, чтобы разложить окровавленные скобки, и слева от меня появляется девочка лет десяти. Я протягиваю ей скобки, она говорит: «Спасибо, дедушка!» и улыбается мне. Я смотрю ей в лицо – тонкое личико с хорошо прорисованными чертами, кожа светлая, как у европейца, и гладкая, как у фарфоровой куклы. Девочка кажется мне знакомой, и я рад ее видеть, но не могу вспомнить, как ее зовут.

Я бросаюсь к лежащей на камне Тамаре, наполняю шприц антимозином, осторожно поднимаю ей голову и делаю укол в шею. Эйриш сзади тянет меня за рубашку.

– А мне ты разве не поможешь? Я умираю! Помоги мне! – кричит он.

Я оглядываюсь на него, удивляясь, как хорошо он говорит с перерезанным горлом. Лицо его покрыто каплями пота, глаза расширены от ужаса. Он снова тянет меня за рубашку, но я гневно отбрасываю его руку.

– Я занят! – говорю я.

– Слишком занят, чтобы помочь мне, козел старый? Слишком занят, чтобы помочь? – Ноги его начинают дергаться, он бьется в судорогах. Простыня вздымается, и я знаю, что он умирает.

Неожиданно все обезьяны на краю кратера начинают выть. Флако изгибает спину и кричит; швы рвутся, кровь брызжет из раны. Глаза Тамары начинают стекленеть, и я понимаю, что ей нужна еще одна инъекция. Эйриш поднимает руки и протягивает их ко мне, как будто умоляя о милосердии.

Я вздрагиваю и просыпаюсь. Нахожусь на койке, а она, в свою очередь, в трубе размером с гроб; над головой единственная тусклая лампочка. Белые пластиковые стены еще не утратили запаха новой вещи, слышится приглушенная веселая музыка, которая никак не соответствует моему настроению. Перед глазами по-прежнему стоит Эйриш с перерезанным горлом, и я пытаюсь отогнать это видение, сосредоточившись на чем-нибудь другом. Сломанная лодыжка привязана к койке, поэтому я не могу увидеть свою ногу, но боль, подобная осиным уколам, говорит мне, что врачи вставили иглы, соединяя мои кости, – это очень длительное лечение, обычно так лечат спортсменов.

Я знаю, что по крайней мере три часа не должен двигаться для того, чтобы кости склеились. Где же часы? Их нет. Я лежу в светящейся трубе, как принято в китайских больницах, но в таких трубах обычно есть некоторые удобства – часы, соломки для питья, монитор сновидений. Здесь же пусто, только радио играет.

«Я должен найти Тамару, – думаю я. – Проверить содержание гормонов в катетере, позаботиться о ее руке». Прошло три дня, достаточно времени, чтобы на ее ране образовался тонкий слой клеток. Теперь пора омыть эти клетки новым раствором, ввести гормоны, которые помогут регенераций руки. Иначе недифференцированные клетки будут продолжать расти, как раковая опухоль. Нужно также убедиться, не поврежден ли у нее мозг, посмотреть, как подействовал антимозин. Генерал, с которым я говорил, хотел, чтобы Тамара выжила. Вероятно, кто-то о ней заботится. Но все равно нужно проверить.

Я вспомнил кровь, бьющую из горла Эйриша, красную струйку на черной коже. Постарался отогнать это видение, но никак не мог сосредоточить мысль на чем-нибудь другом. Мне казалось, что в мозгу у меня образовался какой-то холодный сгусток. Что же это за холодное место – я пытался представить его себе, но оно каждый раз отодвигалось. Слишком большая доза морфия может в течение нескольких дней не давать сосредоточиться, но мне все же казалось, что это не просто последствия наркотика. Комок холода кажется живым, одушевленным, не то как животное, не то как большая черная муха, жужжащая у меня в голове, отгоняющая крыльями мысли и вызывающая неприятные образы.

Все случившееся за последние три дня казалось мне абсолютно невероятным, и чем больше я размышлял, тем больше убеждался, что просто – напросто сошел с ума. Вот как я думал. Когда я был молод, дон Хосе Миранда, эксцентричный друг моего отца, учил меня, как надо служить обществу. Он верил, что общество всегда вознаграждает тех, кто лучше других ему служит, и уничтожает тех, кто отказывается это делать. Например, владелец небольшой больницы в нашем городке всегда вкладывал в нее много средств. Поэтому там стояло такое медицинское оборудование, какого не было в других больницах, и больные к нему приезжали издалека. Это сделало его очень богатым и известным. У него было много друзей, прекрасная жена, и никто ему не завидовал, потому что все считали, что он этого заслуживает. Это и было наградой за службу, которую он исполнял. Дон также указывал, что человек, который ведет себя по отношению к обществу как паразит, никогда не чувствует себя в безопасности. Диктаторы, нечестные бизнесмены – все те, кто старается выпить из окружающих все соки, нередко гибнут. Если общество не уничтожает их физически, оно разрушает их дух, и они чувствуют себя несчастными.

Чтобы подтвердить своя слова, дон Хосе надевал свой белый костюм, брал палку с позолоченным набалдашником и вел меня на рынок: показывая плохих людей на улицах и объяснял, почему жизнь их недолговечна. «Посмотри на Освальдо, – говорил он, указывая на торговца, – посмотри, как он жалок. Он всегда старается продать свои товары вдвое дороже их истинной стоимости, поэтому, когда мода меняется, он вынужден раздавать их даром. Из-за его скупости никто у него ничего не покупает, и он умрет в бедности. Помни, как общество наказывает жадных, Анжело, и учись на несчастьях этого человека. – Потом говорил, указывая на красивую пару: – Посмотри на Хуана, он оставил свою жену и женился на любовнице. И теперь новая жена не позволяет ему одному выходить на улицу! Цепляется к нему, как веревка к повешенному. Сама того не зная, она стала воплощением совести общества и безжалостно наказывает его за супружескую неверность».

Дон Хосе Миранда повторял, что великая мудрость заключается в том, чтобы подчиняться моральным нормам, даже когда они кажутся тебе тяжелым бременем; он говорил, что будет подчиняться законам, даже если они кажутся неправильными и неуместными.

Я привык думать, что его рассуждения справедливы, и позже частенько гадал, не выбрал ли я своей профессией медицину подсознательно, чтобы лучше служить обществу и получить от него награду. Если это так, то не является ли моя мораль хитростью, порожденной жадностью? Но я всегда предпочитал верить, что служу обществу бескорыстно и вознаграждения, которые оно мне посылает, случайны. Действительно, философы утверждают, что величайшим счастьем наслаждаются те, кто научились жить без богатства и славы. И если это правда, то вознаграждение, которое общество дает тем, кто ему служит, всего лишь пылинка по сравнению с истинным счастьем, которое даруется самим служением. Я предпочитаю верить в это, эта мысль кажется мне правильнее.

Но убийства Эйриша общество мне не простит. Тем более что я его обезоружил, и он был беззащитен передо мной. А за правом на расплату ревниво следят. Я отобрал это право у общества, убив Эйриша, и теперь оно меня за это накажет. Итак, лишив жизни человека, я действовал вопреки одному из фундаментальных положений, в которые верю: я нарушил правила общепринятой морали. Хотя Эйриш был социалистом, убийцей, созданием, считавшим, что для достижения целей идеал – социализма нужно уничтожить меня и мой мир, хотя он представлял все это, – я не мог оправдать его убийство. И тот факт, что я действовал вразрез со своей верой, казался мне доказательством безумия.

Еще я думал о том, что убийство Эйриша произошло импульсивно, а я никогда раньше так не действовал. Лишь однажды я всерьез хотел убить человека, и было это очень давно. И даже тогда, в молодости, я не был импульсивен. Гонзальво Квинтанилла, армейский генерал с большими наркосвязями в Австралии, пытался захватить власть в Гватемале. На три дня все пространство от Пансоса до Белиза превратилось в царство террора. Но его люди интересовались только грабежом и насилием, в них не было верности предводителю, и поэтому режим пал. Я в то время учился в Мехико – Сити. Узнав о том, что грабители Квинтаниллы убили мою мать, я бросился домой.

Хотя мать убили два дня назад, я застал отца сидящим в гостиной, он смотрел в стену и плакал как ребенок. Моя сестра Ева пыталась успокоить его, а ее трое детей бегали по дому и играли. Отец не отвечал, когда я обращался к нему, но сестра отвела меня в сторону и показала, где умерла мама. Засохшая кровь видна была на стенах и на двери между кухней и столовой, – Ева, как ни старалась, не смогла все убрать, и я ощутил запах крови.