Я пытался внушить себе, что предстоящее ночное предприятие будет совершенно безобидным. Но мне это не удавалось, и поэтому во время занятий на курсах внимание мое отключалось от лекций. Не лучше ли отправиться в полицию и рассказать обо всем, пока дело не приняло более крутого оборота? Но может получиться и так, что во время операции нас не застукают. А по окончании службы в бундесвере я вообще не буду встречаться с этой падалью. Но Йорг! Он же живет по соседству. Значит, и на гражданке продолжится вся эта кутерьма? Проклятие!

Вечером я отправился на встречу. Почему? Возможно, потому, что в послании недвусмысленно говорилось: «Не может быть никаких уважительных причин для неявки». Слушаюсь, господин командир! Слушаюсь, лейтенант Винтерфельд!

— Собирай игрушки, Петер. Пора накрывать на стол.

— Как, мама, уже?

— Да, почти половина седьмого.

— Но я не хочу есть. И домик не построил.

— Достроишь потом. В половине седьмого все должны быть за столом. Ты же знаешь.

— Я не хочу!

— Что значит «не хочу»? Придет отец, он тебя проучит… «Не хочу»…

Когда пришел отец, я действительно получил две оплеухи, справа и слева.

— За стол! И чтобы я никогда больше о подобном не слышал! Если тебе говорит что-то мать, ты должен неукоснительно повиноваться. Понятно?

— Но я пока не хочу.

— Никаких «но»! За стол! А нет — в постель!

Моя первая попытка продлить время игр за счет сидения за столом закончилась полным крахом. Оплеухи надолго запомнились.

Но я предпринял еще одну попытку. Помнится, сооружал башню из кубиков и не ощущал голода, как и тогда, когда мне попало. Другими словами, не было необходимости садиться за стол. Однако эта попытка закончилась еще более печально, чем первая. Меня выпороли и отправили спать. Выплакавшись, я почувствовал зверский голод, но, естественно, никто и не думал меня кормить.

Тут-то я и решил изменить стратегию: если моим родителям нравится, когда я ем, тогда буду есть. — Мама, есть хочу, так хочу…

— Есть? Но ведь до половины седьмого еще целый час!

— А я так проголодался…

— Потерпи немножко, скоро отец придет из магазина.

— Но я хотел бы сейчас что-нибудь проглотить! — И я не врал, потому что действительно испытывал голод.

— Перестань ныть. Скоро сядем за стол. Клаус придет к половине седьмого.

— Не хочу «скоро»! Дай сейчас!

И я снова получил две оплеухи, на сей раз от матери. Когда же пришел отец, то досталось по затылку и от него. Нет, я решительно, не понимал взрослых. Получалось так: если я не чувствовал голод, то должен был есть, а когда у меня от голода подводило желудок, есть мне не давали.

Что же делать? Долго я размышлял над этой проблемой, и вот в один прекрасный день решение пришло само собой. Едва мать начинала накрывать на стол, я собирал все свои игрушки, усаживался на свое место, поджидал остальных, а с их появлением громко объявлял:

— Я так проголодался!

Чаще всего это не соответствовало действительности. Но отец и мать, я это видел, были довольны.

— Чудесно, Петер, приятного тебе аппетита. Что тебе положить?

Немало было вечеров, когда меня после ужина рвало, поскольку я переедал. Но я утешал себя тем, что такое развитие событий приведет меня в конце концов к желаемому эффекту.

«Что, наш зайчик опять проголодался?» Зайчик! Для них я был зайчиком, который должен делать то, что они хотят. Независимо от моих желаний. В противном случае — порка. И я хорошо усвоил этот их принцип.

Бывали, конечно, и исключения из правила, но в целом этот принцип срабатывал безупречно. Настолько безупречно, что, когда мне исполнилось 15, а затем 16 лет, в половине седьмого я неизменно сидел за столом. Однокашники нередко подсмеивались надо мной и уговаривали:

— Останься. Жареной картошкой и здесь можно перекусить.

— Нет, я должен пойти домой. Но я сразу же вернусь.

В пивной в Ронсдорфе события развивались стремительно. Группа собралась в полном составе.

— Оставим черномазым наши визитки на память, — злорадствовал Вернер.

Всей группой мы направились в Фовинкель. Около полуночи остановились у длинного деревянного барака.

— Черт возьми, окна не занавешены. Значит, никого нет дома. — В голосе Вернера звучало разочарование.

Винтерфельд до сих пор молчал. Так же молча он подошел к багажнику машины, достал бутылки, запасную канистру.

— Ну-ка, держи! — Он начал наполнять бутылки бензином. — Каждому по бутылке! — приказал Винтерфельд. — Я поджигаю, выбирайте окно и швыряйте в него эту штуковину. Ясно?

Винтерфельд чиркнул своей зажигалкой — и сразу же десять бутылок, наполненных бензином, полетели с зажженными фитилями в окна барака. Один я продолжал держать свою бутылку в руке. Все уставились на меня, а Клаус прорычал:

— Бросай же! Или струсил?

Винтерфельд взглянул на часы, как-то безучастно сказал:

— Через три минуты здесь появится пожарная команда. Хочешь ей помочь?

Но я все еще раздумывал.

— Поглядите-ка на этого подонка! — выпалил Франк. — При первой же боевой проверке спасовал!

И тут я бросил свою бутылку, но придал ей такое направление, что она упала у самой стены.

— Пустой номер, — буркнул Франк.

Не включая фар, мы рванули по той же дороге назад. За спиной поднималось огненное зарево.

— Эх ты, слабак, — подначивал меня Франк. — С десяти метров не можешь попасть в окно.

Винтерфельд при этом улыбнулся.

Когда у пивной я вышел из машины, он сухо бросил:

— Сделаем небольшой перерыв. Учись прилежно, чтобы стать настоящим командиром взвода. Мы сами дадим о себе знать…

Выпив в тот вечер полбутылки водки, я все же не мог уснуть. Перед глазами снова и снова возникали сполохи взрывов, я слышал, как бутылки разбивают оконные стекла, и представлял себе людей, оказавшихся в море огня и мечущихся в поисках выхода. Мне рисовались пожарники, выносящие обгоревшие трупы. Да, я не бросил свою бутылку в окно, но разве это оправдывает меня?

Вот так безобидный солдатский союз, вот так хорошие ребята…

Кого судьба обрекла быть в ту ночь в бараке? Надеюсь, они спаслись. Трудно представить, что там творилось. А может быть, барак был безлюден? Скорее всего. Иначе эти свиньи не осмелились бы бросать свои зажигалки.

Утром по радио передали информацию: двое вьетнамцев погибли в огне в результате поджога общежития в Фовинкеле.

Я подал рапорт о болезни. У меня действительно была повышенная температура. Неделю я провалялся в лазарете. Все и вся опостылели мне. Солдатский союз, Петра, Йорг, Винтерфельд, мои родители, я сам. Я ничего не ел, пил только чай. Больше ничего не хотелось. При воспоминании о летящих бутылках с бензином мое тело начинала бить лихорадка, я пытался представить лица сгоревших, которых никогда не видел. Санработники не знали, что со мной делать, они считали, что у меня нервный шок, и были откровенно рады, когда, провалявшись неделю, я встал и заявил, что хочу вернуться в роту.

— Сапер Крайес!

— Я, господин капитан!

— Ко мне! Быстро!

Я рванул к Радайну, от которого меня отделяли метров тридцать.

— Сапер Крайес по вашему приказанию явился!

— Хорошо. Повторите задание на следующее занятие.

— Слушаюсь! Я беру с собою 200-граммовую шашку тринитротолуола, запал, шнур и спички, выдвигаюсь к объекту и…

— Достаточно. Не надо о том, куда вы выдвигаетесь. Как вы подожжете шнур?

— Ах, шнур… — Внутренне я напрягся. В руках почувствовал дрожь, поскольку мне опять вспомнился барак в Фовинкеле. — Я беру в левую руку большим и указательным пальцем спичку и прикладываю ее к сердцевине шнура. Затем резко провожу головку спички по покрытой серой поверхности коробки, температура вспышки вызывает зажигание черного пороха в шнуре, что приводит затем к взрыву шашки. За это время я занимаю место в укрытии… — Все вызубренное теоретически я, кажется, повторил без единой ошибки.