И сразу у меня слипаются глаза: тяжелый сон вдавливает голову в подушку.
Мне снится Тоня. Она наклоняется надо мной, охватывает мою шею горячими руками, прижимается. Она вся дрожит, словно ее бьет озноб. Я чувствую теплый молочный запах ее тела, слышу сдавленный шепот: «Соколику мий… Рид-несенький… Солнце мое…» Но это не Тонин голос, не Тонины слова. Я пытаюсь сказать об этом. Но поздно. Мне передается упругая дрожь горячего молодого тела.
На рассвете, разобрав винтовки, мы уходим. У ворот стоит хозяйка. Провожает меня долгим взглядом. В нем и радость, и затаенная боль. Так прощаются с самым близким человеком, когда знают, что не суждено с ним встретиться.
— Спасибо за угощение! — кричит, оборачиваясь, Сенечка. — Не поминайте лихом.
Он весел. Явно доволен собой. Тут же хвастает, что отлично погулял с какой-то Христей. От удовольствия причмокивает языком.
— Перестань, Перманент, — говорю я и морщусь.
Мне не по себе. Думаю о женщине, которая все еще стоит у ворот. Какое у нее хорошее сердце. Ласковая, застенчивая, она хотела лишь одного — дать капельку счастья человеку, которого сегодня могут убить. А я даже имени ее не знаю.
Мы идем по дороге. Постепенно редеет туман. Он цепляется за кусты, сползает в Кривую Балку. Село остается позади.
— Вы как хотите, а я, когда придем, сразу же завалюсь, — зевая, говорит Жора Мелешкин. — Спать охота, просто спасу нет…
— И я за компанию…— подхватывает Сенечка и застывает с открытым ртом.
В нескольких шагах от нас, спереди и сзади, почти одновременно вспучивается земля. Слышен тонкий свист. Все вокруг заволакивает дымом.
— Ложись! — кричу я, бросаясь в канаву. Мины шлепаются в пыль, кучно ложатся на дороге. Пули буравчиками сверлят землю. Еще один глухой и плоский удар. Мина, разорвавшись на краю канавы, обсыпает меня землей.
— Ну, эта еще не наша, — отряхиваясь, говорит Ленька Балюк. — Пронесло.
Тогда я тоже пытаюсь отряхнуться. Мне это почему-то труднее. Ко мне кто-то привалился плечом. Нет, это не Сенечка.
— Макухин? — спрашиваю я наугад. — Ты что, очумел?
Это точно Макухин. Он не отвечает. Я отодвигаюсь, и он валится набок. Макухин мертв.
Постепенно огонь стихает. Рискую поднять голову. Да, попали в переплет… Немцы обосновались на высотке и спокойно постреливают. Мы у них как на ладони.
— Называется погуляли, — говорит Ленька. Мы оба думаем об одном и том же. Немцев не так уж много. Но будь их впятеро больше, все равно нам надо занять эту высотку, на которой они сидят. Другого выхода нет.
— У тебя сколько гранат, четыре?
Ленька кивает. Он скатывается на дно канавы и ползет на брюхе и на локтях. Мелешкин и Сенечка быстро отползают в другую сторону с пулеметом.
Нас только семеро. Нам важно ударить вместе, сообща. Тогда мы вышибем немцев. А к этому времени подоспеют наши. Наверняка.
Впрочем, я меньше всего думаю о том, что будет. Все мои мысли сосредоточены на одном. Я слежу за Ленькой. Как медленно он ползет. Эх, гранат у него маловато!..
Слышен взрыв. Еще один. И еще. Захлебываясь, начинает строчить пулемет. И в ту же секунду я вскакиваю, рвусь вперед. Что-то кричу во все горло. Все кричат. Мы бежим, прыгаем. Приходим в себя только на высотке под тополями. На той высотке, на которой минуту назад еще были немцы.