По отношению к псевдоклассицизму сентиментальная школа, имевшая и во Франции своего представителя в лице Дидро, действительно сделала шаг вперед. Выдвинув на первый план сюжеты из жизни «третьего сословия», писатели этой школы имели возможность отрешиться от условной риторики, которая господствовала в псевдоклассических трагедиях, выбиравших по преимуществу героические сюжеты с неизбежными царями, полководцами, вестниками и наперсниками. Родоначальниками нового направления в области драматургии явились во Франции автор «трогательных комедий» Нивель де ла Шоссе, в Англии – автор «мещанской трагедии», вышедшей под заглавием «Лондонский купец», известный Джордж Лилло. Изучение этих образцов побудило Лессинга написать трактат «О слезливой и трогательной комедии» и вместе с тем попытаться привить «трогательный» род драмы к немецкой сцене. У Лессинга критика всегда шла рука об руку с самокритикой и творчеством, и на этот раз он как бы хотел показать на деле справедливость своих рассуждений о «трогательной» драме. Кроме «Лондонского купца», на него значительно повлиял роман Ричардсона, в котором изображен тип Ловеласа, ставшего нарицательным именем. Под этими впечатлениями и возникла трагедия «Сара Сампсон», имевшая на сцене огромный, выдающийся успех. Сам Лессинг писал об этом поэту Глейму: «Зрители сидели в течение четырех часов, как статуи, и обливались слезами».
Чтобы понять значение «Сары Сампсон» в истории развития Лессинга, необходимо ознакомиться с упомянутым трактатом о сентиментальной комедии, появившемся в первой части его «Театральной библиотеки» – сборнике статей, которые должны были послужить очерками широко задуманной, но не написанной Лессингом «Критической истории театра во все времена и у всех народов».
Возражая одному французскому критику, Лессинг старается доказать, что не всякая «трогательная» комедия заслуживает пренебрежительного названия «слезливой», и вполне основательно доказывает, что соединение трогательного с комическим вполне допустимо и даже заслуживает одобрения. Даже у Мольера, говорит он, есть немало трогательных мест. Если в «слезливых» комедиях, о которых говорит французский критик, встречаются дикие переходы от печального к смешному, то это зависит единственно от неумелости исполнения. Но цитируемый Лессингом француз пишет не только о «диких переходах». Он говорит о «насильственных усложнениях, необычайных положениях, преувеличенных характерах» и поясняет, что если подобные вещи могут растрогать нас на минуту, то это вовсе не служит доказательством в их пользу. Растрогать нас может и совершенно неправдоподобный, даже нелепый рассказ, – но это впечатление не может быть так сильно и продолжительно, как в том случае, когда мы имеем дело с произведением, «близким к действительной жизни». Вот эти-то верные соображения французского автора Лессинг оставляет без достаточного ответа, так как для него самого еще не была ясна искусственность, господствующая под маскою простоты в произведениях сентиментальной школы. В статье о сочинениях Томсона Лессинг даже отстаивает положение, по которому о достоинствах трагедии можно будто бы судить по степени впечатления, произведенного им на «чувство сострадания» зрителей. «Только эти слезы сострадания и сознающей себя человечности, – пишет он, – являются целью трагедии или она не имеет никакой цели». При этом Лессинг забывает, что сентиментальные комедии и трагедии большею частью действуют не столько на чувство человечности, сколько попросту играют на слабонервности зрителей, которых расстраивают до слез даже совершенно неестественные характеры и положения, если они сопоставлены достаточно искусно.
Прекрасным примером в этом случае является собственное произведение Лессинга – правда, не комедия, а трагедия – «Сара Сампсон», действительно способная довести до слез людей с недостаточно крепкими нервами, но в то же время содержащая много несообразностей, очевидных при более спокойном отношении к делу.
Нельзя отрицать, что по обрисовке характеров и психологическому анализу «Сара Сампсон» стоит выше более ранних произведений Лессинга. Но стремление растрогать во чтобы то ни стало читателя слишком очевидно.
«Сара Сампсон» служит наилучшим доказательством того, что самый крупный талант под влиянием дурной школы творит лишь искусственные создания, в которых только изредка вспыхивает искра истинного чувства.
Почти одновременно с «Сарою Сампсон» Лессинг задумал произведение в чисто народном немецком духе, которое, к сожалению, осталось неоконченным. Поводом к этому новому замыслу Лессинга было появление в Берлине немецкой труппы под управлением Шуха. Труппа была весьма посредственная и давала почти балаганные представления; но из них одно произвело на Лессинга сильное впечатление, а именно – сцены, изображающие «Смерть Фауста» – сюжет, заимствованный из старинных народных сказаний. Вскоре, однако, внимание Лессинга было отвлечено в другую сторону, и он бросил своего «Фауста», увлекшись журнальной полемикой с профессором Михаэлисом из-за своей комедии «Евреи».
Вскоре после первого представления «Сары Сампсон» Лессинг оставил Берлин и после семилетнего отсутствия опять поселился в Лейпциге. Здесь он встретил многих старых приятелей: Коха, соорудившего новый театр, и своего университетского товарища Вейссе, кропавшего драмы и комедийки. Лессинг не одобрял этих писаний и советовал другу заняться чем-либо иным.
Возобновление знакомств с театральным миром благотворно повлияло на Лессинга: в его уме все яснее складывался план национальной драмы. На первый раз он, однако, довольствовался усердным посещением театра и чтением комедий итальянского драматурга Гольдони. Сам он сразу начинал множество работ, терял терпение и бросал их. Так случилось с комедией «Счастливая наследница», написанной в подражание Гольдони. Два листа были уже напечатаны, как вдруг Лессинг, несмотря на все просьбы издателя-книгопродавца Рейха, отказался продолжать.
Этот самый Рейх познакомил Лессинга с молодым, весьма богатым лейгщигским купеческим сыном Винклером, который желал путешествовать по Голландии, Англии, Франции и Италии и искал человека, знающего языки, литературу и историю этих стран. Ему рекомендовали Лессинга. Винклер предложил весьма подходящие условия; друзья Лессинга посоветовали писателю на всякий случай заключить с Винклером письменный договор. Лессинг стал добросовестно готовиться к своей роли проводника, и особенно ревностно изучал историю искусства, что принесло ему огромную пользу. В ожидании отъезда он посетил Дрезден, где занялся изучением музеев, и неожиданно встретил здесь своих родителей, которые вели переговоры с обманувшим их по денежному делу фрейбергским священником.
Наконец, весною 1756 года Винклер поехал с Лессингом прежде всего в Гальберштадт, где они посетили приятеля Лессинга Глейма, затем в Брауншвейг, где осмотрели музей, и в Вольфенбюттель с целью осмотреть здешнюю знаменитую библиотеку. В Гамбурге Лессинг встретил талантливого актера Экгофа, с которым сошелся весьма близко. Путешественники собирались уже объехать всю Голландию, как вдруг в Амстердаме получили известие о начале Семилетней войны и о вступлении прусских войск в Лейпциг. Это побудило Винклера немедленно возвратиться в Лейпциг; Лессинг провел всю зиму в его доме. Здесь между ними произошел разрыв из-за политических убеждений. Винклер был саксонским патриотом и ненавидел Пруссию; Лессинг видел в короле Фридрихе общенационального германского борца, демонстративно знакомился с квартировавшими в Лейпциге прусскими офицерами и вводил их в лейпцигское общество. Однажды за обедом у Винклера некоторые из приведенных Лессингом офицеров стали бранить саксонское правительство. Многие из саксонцев встали и ушли. Это так задело Винклера, что он на следующий же день велел Лессингу оставить его дом и даже отказался уплатить ему следуемую по контракту неустойку. Самолюбие Лессинга было задето, и он с единственною целью наказать Винклера начал процесс, длившийся семь лет, и выиграл его, причем, однако, половина суммы ушла на судебные издержки. После ссоры с Винклером Лессинг долго жил одними переводами. Книгопродавец Николаи порядочно эксплуатировал его. Впоследствии Гёте и Шиллер в своих «Ксениях» написали о Николаи следующее: «Только не называй Лессинга: этот добрый человек много выстрадал, и в его мученическом венце ты был колючим тернием». Один только прусский офицер Клейст, лучший друг Лессинга (о нем было уже упомянуто), как мог, помогал приятелю, стараясь доставить ему какое-либо место при прусском дворе. «Беда в том, что Лессинг не француз и не швейцарец», – писал Клейст после одной из своих неудачных попыток.