— Всем бы вам одного и того же, — проворчал киммериец. — Осесть где-нибудь и зарасти тиной. Это не по мне.

Раина привстала на локтях и зашептала страстно и убедительно:

— Но послушай, ведь здесь бы ты и вправду стал бессмертен. Он может тебе это дать. В твоем распоряжении была бы вечность — и я. Пока я ему пою, он сделает для меня все, что я пожелаю.

— Да ты с ума сошла, — искренне удивился Конан, — Клянусь Кромом! Вечность на необитаемом острове! Да хуже этого ничего и придумать невозможно!

Раина обиделась. Лицо ее приняло капризно-надменное выражение.

— Этот остров обитаем, — высокомерно сказала она. — На нем живу я. Я здесь хозяйка. Если я велю, мой дракон разорвет тебя в куски.

Киммериец медленно встал в полный рост и выпрямился.

— Зови, — сказал он очень тихо.

Она взглянула в его горящие бешеным синим огнем глаза и испугалась. Ведь она же просто пошутила…

— Конан…

— Ну? — рявкнул он с бешенством. — Что же ты? Зови!

Он стоял перед ней: мужчина, только что ласкавший ее так страстно. Теперь он был исполнен такой ненависти, что она почти зримо повисла меж ними застывшим в воздухе темным сгустком. На глаза Раине навернулись слезы.

— Прости меня, — прошептала она.

Он стоял все так же неподвижно, лишь раздувающиеся ноздри говорили о том, как он зол. Раина всхлипнула. От ее надменности не осталось и следа.

— Конан, — тихонько позвала она, — Конан, мне холодно… Пожалуйста, Конан.

Киммериец взглянул на нее — заплаканную, дрожащую — и медленно выдохнул. Какой бы она ни была, ее сделали такой одиночество и дракон, и это была не вина ее, а беда. Конан лег рядом с ней и прижал девушку к своему боку. Она зарылась ему под мышку и умиротворенно вздохнула.

— Понимаешь, мне тут все время холодно… — пробормотала она жалобно. — Всегда холодно.

— Спи, — цыкнул на нее Конан. — Ты хотела спать. Завтра мы придумаем, как отсюда выбраться. Если Юлдуз не ошибся, мы выберемся. Двоих я уже нашел и разделил. А раз так, то я должен, в конце концов, вернуться на запад. И ты вернешься вместе со мной.

Ответом ему служило тихое посапывание — Раина спала. Конан закрыл глаза и велел себе заснуть. Завтра будет новый день. Пусть он настанет поскорее.

Раина, как ткнулась в него, так и не пошевелилась за ночь. А Конан спал беспокойно. Снилась ему та самая поляна у родника, на которой они лежали, и они сами, лежащие на траве. Снилось ему, что он не спит, а лежит с закрытыми глазами и что веки у него постепенно становятся прозрачными, так что он может видеть сквозь них, не открывая глаз. И сквозь них увидел он луну, полную и золотую, спускающуюся с небес на землю. Она разбухала, пока не стала огромной, заполнив весь горизонт и заслонив ночное небо. Свет ее был так ярок, что трава на поляне сделалась молочно-белой, белыми стали деревья и листва на них, лишь черные, как зрачок драконьего глаза, тени шевелились под деревьями живыми злобными тварями и тихо шипели что-то угрожающее.

Луна совсем села в траву, и поток света вдруг начал изменяться, густеть, обретать форму. Теперь это был уже не свет, а огромная лестница, уходящая в самое сердце луны. Раина вдруг застонала, зашевелилась и поднялась. Конан попытался было удержать ее, но она словно просочилась сквозь его пальцы. Только теперь он увидел, что перед ним не живая девушка, а бесплотный светящийся призрак, сквозь который, как в дымке, видны стволы деревьев и черные тени на траве.

— Прощай, — прошептала Раина, протягивая к нему руки. Он силился подняться, но не мог, словно был прикован. — Мне пора. Прощай…

Ее тоненькая фигурка уплывала вдоль сияющей лестницы все дальше, все выше, пока, наконец, не слилась с луной. Последний раз донеслось до Конана шелестящее «Прощай…». Веки его снова стали темными, словно кто-то закрыл ему глаза ладонью.

И тут, словно гром среди ясного неба, над ним раздался вопль, полный отчаянья и ярости одновременно:

— Что ты наделал?!

Конан открыл глаза.

Солнце, стоявшее уже довольно высоко, приятно согревало кожу. Только левому боку почему-то по-прежнему было холодно. Конан шевельнулся — с него посыпалась какая-то труха, кости… Человеческий череп! Киммериец вскочил как ошпаренный.

В траве, рассыпавшийся от его прыжка, лежал иссохший скелет. Старые кости были даже не желты, а ослепительно-белы, словно пролежали здесь, открытые всем ветрам и дождям, не один десяток лет. На покатившемся с плеча Конана черепе еще видны были остатки длинных седых волос. А вокруг киммерийца, выписывая круги по поляне, голубым смерчем метался дракон и стонал, взрывая когтями дерн:

— Что же, что же ты наделал!

Конана словно приморозило к месту: он, наконец, понял. Скелет был тем, что осталось от Раины. Ночной морок был не сном, а явью. Луна, добравшись, наконец, до жительницы пещер, где не было ни времени, ни смерти, позвала ее, и девушка ушла на зов. А тело ее высохло и рассыпалось прахом за одну-единственную ночь.

Дракон метался по поляне, сминая и вырывая с корнем столетние ивы и молодую поросль, его хвост и когти оставляли во влажной земле глубокие борозды.

— Что же, о что же ты наделал!

Конан еле увернулся от увесистого кома земли, вырванного яростными ударами хвоста. Голубые ноздри дракона горели красным, из пасти вырывались язычки пламени.

— Я наложил нерушимые чары, разбить их мог только лунный свет, и я держал ее под землей, она жила здесь как принцесса во дворце, у нее было все, даже бессмертие, во тут приходишь ты — и все летит Нергалу в пасть!

— Вот тут ты ошибаешься, ящерица!

Опешив в первый миг от пробуждения в объятиях скелета, Конан почти не слышал воплей дракона. Мысль его лихорадочно работала. Значит, эта малышка прожила здесь столько лет, что, оставайся она подвластна времени, один лишь ее скелет давно бы рассыхался под солнцем и морскими ветрами, а, быть может, не осталась бы уже и скелета, и лишь трава, выросшая на ее прахе, помнила бы о ней…

Теперь он понимал, почему Раина так странно говорила о городах-государствах Шема и почему считала развалины столицей Аквилонии, а о Тарантии не слыхала вовсе. Видно, когда она еще жила в отчем доме, Тарантия была таким же захолустьем, как ее родной городок.

Сколько же сотен лет назад похитил ее дракон с шемитской галеры?

Сколько сотен лет они тут провели бок о бок, ссорясь и мирясь без конца?

Чего же стоили непробиваемый панцирь, огромные когти, полная зубов пасть и струи огня, сжигающие человека в единый миг, если все это никак не помогало избавиться от докучливой и капризной спутницы? Или у ящера был зарок: не убивать женщин?

В таком случае в этом союзе жертвой скорее был дракон, а не Раина. Конан припомнил, что говорил ему Юлдуз в своем «Месте Силы»: «Белое может оказаться черным, а черное — белым, если приглядеться к нему хорошенько. Жаба — некрасива, но таит в голове лунный камень…» Дракон, хоть и был красив, вполне уподоблялся жабе: его лунным камнем была страсть к музыке. В Раине он видел источник этого сокровища, и он хранил его, как умел, добывая ему пищу и развлекая, а источник-то оказался на деле отравлен…

И сейчас, обезумев от горя, бирюзовый ящер осыпал проклятиями киммерийца — точь-в-точь так же, как осыпал его проклятиями Конан, хороня своих друзей. В этом была некая высшая справедливость: теперь они, по крайней мере, были квиты.

Но в отличие от дракона киммериец не чувствовал за собой вины, поскольку не знал, что Раина заколдована, хотя ему все же было не по себе. Поэтому он сидел на траве, сцепив пальцы, и старался не вслушиваться в горестные вопли, думая над тем, как же отсюда выбраться. Но когда это зубастое чучело взялось выписывать вокруг него петли и вопить, что он один во всем виноват, Конан разозлился. Он вскочил на ноги и крикнул, нацелив указательный палец прямо в золотой бешеный глаз: