Представляю себе, размышлял он со злостью, что я захожу к какому-нибудь ювелиру у Хаттопского Сада с полудюжиной камешков в саквояже. Если он поверит, что они настоящие, то, конечно, с ним случится припадок; вероятнее же всего, он подумает, что я изобрел какой-нибудь фокус для их фабрикации и был настолько глуп, что перестарался относительно величины. Как бы то ни было, он захотел бы узнать, каким образом они попали в мои руки; ну, а что мог бы я сказать? Что они составляют часть подарочка, сделанного мне каким-то джинном в благодарность за освобождение из медного кувшина, в котором он просидел около трех тысяч лет! Как ни взглянешь, все неубедительно. Кажется, попятно, что он мог бы ответить. И каким бы я оказался ослом! Затем, положим, что история попадет в газеты!

Попадет в газеты? Да, конечно, и непременно. Как будто возможно в наши дни молодому, доселе безработному архитектору вдруг окружить себя чудесными коврами, золотой посудой, гигантскими драгоценными камнями, не привлекая внимания какого-нибудь предприимчивого репортера. Его будут интервьюировать; любопытная история о приобретении им богатства обойдет все газеты, он станет предметом недоверия, подозрений в насмешек. В своем воображении он уже видит заголовки на газетных листах:

И так фраза за фразой… Он заскрежетал зубами при одной мысли об этом. Потом слухи дойдут до Сильвии, и что подумает она? Конечно, ее, как и всякую благомыслящую девушку, оттолкнет мысль, что ее жених в тайных сношениях со сверхъестественным существом. А ее отец и мать позволят ей выйти за человека, хотя богатого, но получившего богатство из такого подозрительного источника? Никто но будет верить, что он не вступал ни в какой подлый торг, прежде чем согласиться выпустить пленного духа на свободу, — тогда как он действовал в полном неведении и настойчиво отклонял всякое вознаграждение, когда понял, что именно он сделал!

Нет, уж слишком. Стараясь по мере сил отдать справедливость благодарности и щедрости джинна, он не мог избавиться от горького чувства при мысли об абсолютном отгутствии сообразительности, проявленном в таком обременении его дарами, столь бесполезными и компрометирующими. Никакой джинн, как бы он ни был стар и чужд теперешнему свету, по имеет права быть таким дураком!

Тут из-за наваленных мешков и тюков, заполнивших всю комнату, выглянула физиономия г-жи Рапкин.

— Я хотела спросить вас, сударь, когда еще не привозили этих товаров, — начала она с неодобрительным сухим покашливанием, — что вам угодно на завтра для закуски? Я думала, если бы найти сладкое мясо по подходящей це…

Горацию, окруженному теперь несметными сокровищами, вопрос о сладком мясе показался нелепым, переход к нему был слишком резок.

— Я не могу теперь заниматься этим, г-жа Рапкин, — сказал он, — мы решим это завтра. Я слишком занят.

— Я думаю, большая часть этих вещей будет отправлена назад, если они присланы только для осмотра?

Если бы он только знал, куда и как отослать их!

— Не… знаю, — сказал он, — возможно, что я их оставлю.

— Ну, уж купите ли, нет ли, ну а я так не взяла бы их и в подарок, потому что они так грязны и вонючи. Кому они нужны? Да и двинуться тут нельзя: все завалили. Скажу-ка я Рапкнну, чтоб стащил их на чердак, прочь с дороги.

— Нет, — сказал Гораций резко, больше всего боясь, как бы Рапкин не открыл истинную сущность его сокровищ. — Не трогайте их, ни вы, ни он. Оставьте все так, как есть, понимаете?

— Как вам угодно, г. Веитимор; только, если их нельзя трогать, то не знаю, как вы посадите своих друзей за обед завтра. Вот и все.

В самом деле, принимая в соображение, что стол, каждый пригодный стул и даже пол были завалены драгоценностями и что Гораций сам едва протискивался между воротами, следовало признать, что гостям будет тесновато.

— Как-нибудь устроюсь, — сказал он с оптимизмом, от которого был очень далек. — Что-нибудь придумаю, предоставьте это мне.

Уходя в контору, он принял все предосторожности, чтобы пресечь любопытные поползновения хозяйки, он запер гостиную, ключ унес с собой; однако в то утро дело у него пошло уже совсем иначе, чем прежде, когда он с легким сердцем и полный надежд сидел за чертежным столом на Большой Монастырской. Теперь он не мог сосредоточиться: и пыл, и вдохновение покинули его. В припадке раздражения он отшвырнул циркули и оттолкнул от себя блюдца с акварельными красками ц китайской тушью.

— Толку не будет! — воскликнул он громко. — Я чувствую себя сегодня совершенным болваном. Я не в состоянии прилично начертить и собачьей конуры!

При последних словах он ясно почувствовал чье-то присутствие в комнате и, оглянувшись, увидел джинна Факраша. Тот улыбался ему ласковее прежнего, спокойно ожидая теплого привета благодарности, так что Гораций несколько устыдился своей неспособности отнестись к нему именно так.

«Он положительно добрый старик, — подумал он с упреком самому себе. — Он хочет мне добра, а с моей стороны свинство — так мало радоваться свиданию с ним. И все-таки черт бы взял все это! Я не согласен, чтобы он, точно кролик, вскакивал ко мне в контору, как только вздумает».

— Мир тебе! — сказал Факраш. — Умерь смущение твоего сердца и поделись со мной твоей печалью.

— О, ничего особенного, благодарю вас, — сказал Гораций, чувствуя себя окончательно смущенным. — Я стал на мертвую точку в работе, и это раздосадовало меня немного, вот и все.

— Так, значит, ты еще не получил даров, которые я приказал сложить в твоем жилище?

— Ах, конечно, получил! — ответил Гораций. — И я… я прямо не знаю, как благодарить вас за них.

— Несколько пустячных подарков, — ответил джинн, — никак не соответствующих твоему достоинству… Но пока я ничего лучшего не мог дать тебе.

— Почтеннейший, они просто подавляют меня своим великолепием! Они неоценимы и… и я не представляю себе, что я буду делать с таким избытком.

— Избыток хороших вещей — это хорошо, — был поучительный ответ джинна.

— Только не в данном случае. Я… я вполне ценю вашу доброту и щедрость, но, право, как я уже вам говорил, я не могу принять такой награды.

Факраш слегка нахмурил брови.

— Как же ты говоришь, что не можешь, когда эти вещи уже в твоем владении?

— Я знаю, — сказал Гораций. — Но… вы не обидитесь, если я буду говорить совершенно откровенно?

— Разве ты для меня не то же, что сын, и могу ли я гневаться на слова твои?

— Хорошо, — сказал Гораций, загораясь надеждой. — Итак, по чести, я очень бы хотел… если только вы ничего не имеете против… чтобы все вы это взяли назад.

— Что? Не просишь ли ты, чтобы я, Факраш-эль-Аамаш, согласился взять обратно дары мои? Не значит ли это, что они имеют столь малую цену в твоих глазах?

— Они слишком драгоценны. Если бы я взял подобное вознаграждение за… за совсем простую услугу, я бы перестал себя уважать.

— Так умный человек не рассуждает, — холодно сказал джинн.

— Если вы считаете меня дураком, я тут ничего не могу сделать. Во всяком случае, я — не неблагодарный дурак. Но я чувствую совершенно ясно, что не могу оставлять у себя ваших подарков.

— Значит, ты хочешь, чтобы я нарушил мою клятву вознаградить тебя по заслугам за твое доброе дело?

— Но вы ведь уже наградили меня, — сказал Гораций, — тем, что заставили богатого купца пригласить меня строить ему жилище. И… простите мою откровенность, если вы действительно хотите мне счастья (в чем я уверен), вы избавите меня от этих драгоценностей и товаров, потому что, говоря искренне, они не сделают меня счастливым. Наоборот, они причиняют мне крайние неудобства.

— В старину, — сказал Факраш, — все люди стремились к богатству; никакое количество сокровищ не могло удовлетворить их желаний. Значит, иметь богатство считается недостойным в глазах смертных, и ты находишь его тяжелым бременем! Объясни, в чем дело?