Они медленно трусили под южным солнцем. Кляча Плюмажа старательно обходила любой камешек, валяющийся на дороге, а серый брата Галунье через каждые двадцать пять шагов начинал артачиться.

— Ты посмотри, дорогуша, — произнес Плюмаж с явным гасконским акцентом, — этот чертов замок на той проклятой горе маячит перед нами уже два часа. У меня впечатление, что он удаляется с такой же скоростью, с какой мы приближаемся к нему.

— Успокойся, — по-нормандски певуче и в нос отвечал Галунье. — Все равно мы будем там гораздо раньше, чем нам придется приступить к делу.

— Ризы Господни! — вздохнул Плюмаж. — Да веди мы себя поумней, брат Галунье, мы с нашими талантами сами могли бы выбирать, что нам делать, а чего нет.

— Ты прав, друг Плюмаж, — согласился нормандец, — да только страсти нас губят.

— Игра — caramba8 — вино…

— И женщины, — добавил Галунье, возводя глаза к небу.

Они ехали по долине Лурон вдоль берега Кларабиды. Впереди возвышался Ашаз, несущий, подобно огромному пьедесталу, массивные сооружения замка Келюс. Крепостных стен с этой стороны не было. Старинный замок открывался от фундамента до конька крыши, и любители величественных видов обязательно сделали бы тут остановку.

Да, замок Келюс поистине достойно увенчивал эту чудовищную преграду, родившуюся, очевидно, во время какого-нибудь сильнейшего землетрясения, память о котором исчезла. Под мхом и кустарником, покрывавшими его фундамент, можно было распознать следы языческих сооружений, к которым явно приложили свою могучую руку римские легионеры. Но это были всего лишь остатки, а то, что возвышалось над землей носило явные признаки романского стиля десятого и одиннадцатого веков. По бокам главного корпуса с юго— и северо-запада стояли две башни, скорей приземистые, чем высокие. Крохотные окна, расположенные над бойницами, не имели никаких украшений, и оконные арки опирались на простые пилястры безо всякой резьбы. Архитектор позволил себе единственное излишество — нечто наподобие мозаики. Обтесанные, симметрично расположенные камни перемежались с выступающими кирпичами.

Таков был первый план, и суровость его пребывала в полнейшей гармонии с наготой Ашаза. Но за прямолинейными очертаниями главного здания, которое, казалось, было построено Карлом Великим, виднелось скопление остроконечных крыш и башенок, и все это амфитеатром располагалось на склоне холма. Донжон, высокая восьмиугольная башня, завершающаяся византийской галереей с аркадами в форме трехлистных пальметок, возвышался над этим скопищем кровель, подобный великану среди карликов.

В округе поговаривали, что замок этот куда древней самих Келюсов.

Справа и слева от обеих романских башен видны были углубления. Тут кончались рвы; когда-то их здесь перегородили стенами для удержания в них воды.

За северным рвом виднелись среди буков последние дома деревни Таррид. В центре высился шпиль церкви, построенной в начале тринадцатого века в готическом стиле, со спаренными окнами и сверкающими витражами в гранитных пятилистниках. Да, замок Келюс был дивом пиренейских долин. Но Плюмаж-младший и брат Галунье не отличались вкусом к изящным искусствам. Они продолжали свой путь и, ежели бросали взгляд на угрюмую цитадель, то лишь для того, чтобы прикинуть сколько им еще ехать. По прямой их отделяло от замка Келюс не больше полулье, но необходимость огибать Ашаз угрожала им еще добрым часом пребывания в седле.

Плюмаж, наверное, был приятным спутником, когда карман оттягивал туго набитый кошелек; простодушно-лукавая физиономия Галунье свидетельствовала, что ему обыкновенно присуще хорошее настроение, но сегодня оба пребывали в унылом расположении духа, и на то у них имелись причины.

Таковыми были пустой желудок, пустой кошелек и перспектива, вероятней всего, опасной работы. От такой работы можно отказаться, когда в кармане у тебя звенят деньги. К несчастью для Плюмажа и Галунье, страсти пожирали все их состояние. И вот Плюмаж задумчиво произнес:

— Ризы Господни! Больше никогда не прикоснусь ни к картам, ни к стакану.

— А я навсегда отказываюсь от любви, — пообещал чувствительный Галунье.

И оба принялись строить добродетельнейшие планы, как они распорядятся своими будущими сбережениями.

— Я куплю полную экипировку, — объявил с энтузиазмом Плюмаж, — и поступлю солдатом в роту нашего Маленького Парижанина.

— Я тоже стану солдатом, — подхватил Галунье, — или слугой полкового лекаря.

— Из меня получится неплохой королевский стрелок.

— Полк, в котором я буду служить, может быть уверен, что уж кровь-то я буду пускать, как надо.

И оба продолжали:

— Мы снова увидим Маленького Парижанина! И иногда сможем уберечь его от нападения!

— Он снова будет называть меня стариной Плюмажем!

— Опять, как когда-то, будет подшучивать над братом Галунье!

— Гром и молния! — воскликнул гасконец и в возбуждении весьма чувствительно огрел кулаком свою клячу, которая никак не отреагировала на это. — Для людей военных мы страшно низко пали, дружище. Ну, да Бог милостив. Чувствую, что с помощью Маленького Парижанина я вновь поднимусь.

Галунье печально покачал головой.

— Неизвестно, пожелает ли он узнать нас? — усомнился он, с унылым видом оглядев свой нелепый наряд.

— Дружище! — укоризненно промолвил Плюмаж. — У мальчика благородное сердце.

— А какая боевая стойка! — вздохнул Галунье. — Какая быстрота!

— Какая выправка! Какая осанка!

— А помнишь его удар слева с отскоком?

— А помнишь три прямых удара, которые он показал на состязании у Делепина?

— А сердце?

— Золотое сердце! А какой везучий в игре! Ризы Господни! Как пить умел!

— А как женщинам кружил головы!

С каждой репликой они все более воодушевлялись. По какому-то внутреннему побуждению оба они остановились и пожали друг другу руки. Их чувство было неподдельно и глубоко.

— Дьявол меня побери! — воскликнул Плюмаж. — Да пожелай только Маленький Парижанин, мы станем у него слугами. Не правда ли, друг мой?

— И сделаем из него большого вельможу! — завершил Галунье. — Тогда уж деньги Пероля не принесут нам несчастья.

Оказывается, это господин де Пероль, доверенное лицо Филиппа Гонзаго, вызвал мэтра Плюмажа и брата Галунье.

Они неплохо знали Пероля, а еще лучше его хозяина господина Гонзаго. Ведь до того как приняться за обучение мелкопоместных тарбских дворянчиков благородному и достойному искусству фехтования, они держали в Париже на улице Круа-де-Пти-Шан, в двух шагах от Лувра, фехтовальный зал. И если бы не страсти, внесшие разброд в их дела, они, возможно, сделали бы состояние, поскольку к ним хаживал весь двор.

Оба они были славные малые, но, видимо, ненароком совершили какую-нибудь глупость. Они ведь так ловко орудовали шпагой! Но будем великодушны и не станем доискиваться, почему в один прекрасный день они заперли свой дом и покинули Париж с такой поспешностью, словно земля горела у них под ногами.

Известно, что в Париже той поры фехтмейстеры были вхожи в круг самых сановных вельмож. Подоплеку многих дел они знали иной раз лучше, чем сами придворные. Они являли собой живые газеты. Можете представить себе, сколько тайн знал Галунье, побывавший к тому же еще и цирюльником!

В нынешних обстоятельствах они рассчитывали извлечь из этих своих знаний наибольшую выгоду. Выезжая из Тарба, Галунье заявил:

— Это дело, сулящее миллионы. Невер — первый клинок в мире после Маленького Парижанина. Так что если речь идет о Невере, им придется раскошелиться.

Плюмажу осталось лишь горячо поддержать столь разумную речь.

В два пополудни они, наконец, доехали до деревушки Таррид, и первый встреченный крестьянин показал им, где находится кабачок «Адамово яблоко».

Когда они вошли в маленький низкий зал кабачка, тот был уже почти полон. Служанка, молоденькая девушка в яркой юбке и шнурованном корсаже, какие носят крестьянки в Фуа9, торопливо разносила кувшины, оловянные кубки, угли в сабо для разжигания трубок и вообще все, что могут потребовать шесть воинственного вида мужчин, только что проделавших долгий путь под солнцем пиренейских долин.