Утром третьего июня Эсмонд Уолхерст, пятый граф Морнбьюрийский, открыл глаза необычайно рано — в семь часов, и пробуждение настолько разочаровало его, что он глухо зарычал в большую пышную подушку. — Вилкинс! Где тебя черти носят?!

Его камердинер Томас Вилкинс без промедлений вошел в огромную затемненную спальню. Тяжелые парчовые шторы еще закрывали окна. Ставни, конечно же, были настежь распахнуты. Молодой господин обожал ночной воздух, хотя его небезызвестные отец и дед считали, что в нем содержатся яды, которые вскипают в легких, вызывая першение и смертельный кашель. Вилкинс получил распоряжение оставлять окна всегда открытыми, но каждый раз делал это с содроганием. Однако с недавних пор он преисполнился надеждой, что этой привычке милорд изменит, как только женится. А жениться, между прочим, граф собирался как раз этим утром. Что ж, пусть женится, порадует старого преданного слугу — сколько же его светлости жить бобылем… Ему уже двадцать пять сравнялось — все друзья и ровесники давно отказались от безрассудств юности и свернули в тихую семейную гавань…

Три месяца назад молодой сэр Эсмонд познакомился с леди Доротеей из Шафтли и после этого изменил своим холостяцким привычкам. Раньше, бывало, круглый год прозябал в Лондоне, развлекаясь с друзьями, — видел бы покойный отец… Сплошные пьянки, кутежи да азартные игры. Домой только к утру и дождешься. Да, разгул еще никого до добра не доводил.

Иметь такой прекрасный просторный дом, старинный, да еще заново отделанный на современный лад, и заявляться туда под утро с припухшими глазами! А его благородное лицо, кстати сказать, одно из красивейших в Англии, уже стало покрываться морщинами от разгульной жизни. Слава тебе Господи, наш милорд здоров как бык, а то и вовсе не выдержал бы всех этих кутежей.

Он, кстати, приходился крестником королеве Анне, которая слыла благонравной и набожной женщиной и не приветствовала, когда ее придворные вели аморальный образ жизни. Как-то после одной скандальной вечеринки, которую он устроил в своей резиденции в Сент-Джеймсе, она даже позволила себе мягко упрекнуть его.

У королевы Анны было слабое здоровье. Из-за частых приступов водянки и подагры она устраивала дворцовые приемы так же редко, как и ее предшественник, король Вильям. Однако, изредка наезжая из своего дворца в Хэмптон-Корте[1] или откуда-нибудь из Бата[2], где она обычно пребывала с близкими друзьями, наперсниками и камер-фрау Сарой Черчилль, королева незамедлительно выслушивала доклад Совета министров и строго пресекала все попытки своих подданных отойти от церкви и законов. Ни для кого не было секретом, что отец Эсмонда когда-то входил в число ее фаворитов, — именно поэтому она согласилась стать крестной Эсмонда.

Долгое время она смотрела сквозь пальцы на выходки юноши, но и ее терпению пришел конец. Действительно, сколько же можно убивать время в игорных домах, кофейнях да с распутницами? Пора бы задуматься и о женитьбе. И королева на правах крестной матери строго наказала Эсмонду в ближайшее же время жениться. Делать нечего, пришлось ему подчиниться и прекратить разгул. Хорошо еще, что все так удачно совпало и в это же самое время Эсмонд встретил Доротею Бриджес, единственную дочь графа Шафтлийского, и полюбил ее.

Вот когда закончатся его холостяцкие деньки! Уже сегодня вечером — от сладкой мысли глаза Вилкинса мечтательно закатились — эта изящная и утонченная девушка, нежная и робкая, разделит ложе со своим мужем и господином.

Вилкинс молил только об одном — чтобы леди Доротея так же благотворно влияла на его хозяина, как в свое время покойная графиня Морнбьюри.

Эсмонд всегда любил свою мать и после ее смерти долго оставался безутешен. В доме висело несколько ее портретов. Один из них находился прямо в спальне Эсмонда, над резным камином. На нем она была изображена в открытом бархатном платье, с маленьким Эсмондом, сидящим у ног. Тогда ему было десять. У матери и сына без труда прослеживались родственные черты — ослепительной белизны кожа, блестящие, словно шелк, каштановые локоны, особый излом верхней губы и характерный, напоминающий орлиный, нос. Считалось, что Эсмонд почти полностью повторил мать, во всяком случае, от низенького, коренастого отца в нем ничего не было. Отец ненадолго пережил ее, скончавшись от водянки. После этого Эсмонда передали на попечение его тети и дяди, сэра Артура и леди Рокели.

С тех пор родной Морнбьюри-Холл перестал быть для Эсмонда домом — еще в ранней юности он обнаружил непреодолимые расхождения во вкусах и пристрастиях, а также во взглядах на политику и религию между ним и его опекунами.

Четыре года назад, когда Эсмонд вступил в совершеннолетие, он вежливо, но твердо объяснил своим неутомимым воспитателям, что их время закончилось и неплохо бы им перебраться к себе домой в Линкольншир. После этого юный граф пустился, как говорится, во все тяжкие.

Старик Вилкинс был склонен винить в происшедшем чету Рокели — слишком уж хорошо он знал да и, по правде говоря, любил своего молодого господина. По мнению Вилкинса, они были чрезмерно строги с племянником. Именно поэтому, почувствовав свободу, он словно сорвался с цепи.

Теперь же все графство Морнбьюри пребывало в счастливом ожидании новой хозяйки, которая, как все считали, станет достойной заменой безвременно ушедшей графине. Не так давно Доротея вместе с родителями приезжала навестить своего будущего мужа. В честь ее приезда открыли комнату покойной леди Морнбьюри, и дом наполнился уже давно забытыми звуками клавикорда. Доротея не только умела играть, но и прекрасно пела. Дом в Морнбьюри уже соскучился по женскому голосу да и просто по женской руке.

Эсмонд протер глаза и уставился на старика, который, в своем неизменном черном пиджаке, с белым галстуком, стоял у кровати и слегка покачивался на тонких длинных ногах. Бедняга Вилкинс! Ему уже, должно быть, все семьдесят. И все эти годы он верой и правдой служил их семье. Иногда Эсмонд бывал вспыльчив и несдержан, но никогда не позволял себе никаких выходок при тех, кто был ниже его по сословному положению, он счел бы это не достойным звания джентльмена. Вот с равными себе — пожалуйста, можно не церемониться. Не случайно с Эсмондом предпочитали не связываться, считая его чересчур обидчивым и падким до всяких ссор. При этом он в совершенстве владел шпагой и был прекрасным стрелком.

— Не желает ли ваша светлость позавтракать? — проскрипел Вилкинс старческим голосом, продолжая обеспокоенно разглядывать хозяина своими блекло-голубыми, мутными от катаракты глазами.

— Сперва хочу немного проехаться верхом, — сказал Эсмонд.

— Проехаться?! — вскричал Вилкинс. — Как можно, милорд! Сегодня же день вашей свадьбы!

— Ну и что с того, старый дурень? Лучше приготовь мне одежду и ботинки. Только сначала принеси кружку пива. А то в горле будто наждаком дерет. Да не стой ты как истукан!

— Да, милорд. Слушаюсь, милорд.

Эсмонд вскочил с кровати, стянул с себя вышитую ночную сорочку и лениво завернулся в шелковый халат. При этом он безбожно зевал и скреб в затылке. Старого Вилкинса всегда восхищала фигура его молодого господина — широкоплечая, гибкая, завораживающая совершенством линий. Эсмонд никогда не болел и не обращался к врачу. Во всем его теле можно было найти лишь один изъян — небольшой шрам на щеке, полученный на дуэли. Внешне Эсмонд очень сильно напоминал своего красавца деда в молодости, графа Горация.

Поздравить его с предстоящей женитьбой намеревались многие его друзья из Оксфорда, Лондона, а также из окрестных графств. Многие из них были уже здесь и в этот ранний час спали, собираясь днем принять участие в торжестве.

Приехал и самый близкий его друг Арчибальд Сент-Джон, с которым они учились вместе в университете и вместе же принимали участие в разных шалостях. В конце недели по поручению Министерства иностранных дел Арчи предстояло отправиться в Эдинбург — этого требовали интересы Ее Величества. В этом году была подписана окончательная уния между Англией и Шотландией и пересмотрены ограничения на торговлю. Правительство доверило Арчи решить некоторые связанные с этим вопросы. Эсмонда привлекало обаяние и живость приятеля, кроме того, он сознавал, что тот превосходит его в практичности.