— Нет, — хмуро ответил Эсмонд.

Тем не менее Шафтли пустился в утомительные рассуждения о генерале Коршаме и его супруге. Совсем недавно эта семейка осела в Суонли, небольшом поместье по дороге между его замком и Морнбьюри. Он совершенно точно знает, что они привечают французских эмигрантов, и вообще у них имеются родственники во Франции. Сейчас, например, в Суонли проживает их племянница, мадемуазель Шанталь Ле Клэр, которая на одном из приемов познакомилась с Доротеей и с тех пор иногда выезжала с ней покататься верхом. Тогда еще бедняжка Доротея чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы сидеть в седле… Кстати, очень милая девушка — эта мадемуазель Шанталь и хочет выйти замуж за англичанина…

Так он бубнил и бубнил, и постепенно Эсмонду стало казаться, что у него плавятся мозги. Неожиданно распахнулась дверь библиотеки, и девичий голос произнес:

— Дядя Чарльз, извините, что я вмешиваюсь в разговор, но тетушка послала меня сказать, что зовет вас к себе.

Граф едва не споткнулся.

— Скажи ей, что я сейчас иду, Магда, сейчас же иду…

Эсмонд застыл без движения. Голос этой девушки взволновал его не меньше, чем графа, — он был необычайно похож на голос Доротеи. Настолько похож, что у Эсмонда все внутри подобралось. Говорящую он не видел, может, это говорила сама Доротея? Или ее тень? А может, у него уже начался бред от злоупотребления спиртным и пренебрежения к еде?

Спотыкаясь и икая, Шафтли направился к дверям дома.

— Ради всего святого, кто с вами сейчас говорил? — спросил Эсмонд.

— Магда, моя племянница, кузина Доротеи. Это дочь Джейн Конгрейл, сестры моей жены. Они приехали из Котсвольдса на свадьбу. И, увы, завтра, в печали, вернутся домой.

Оставшись в комнате один, Эсмонд не двинулся с места и даже не убрал пальцев с рукоятки своей шпаги. Глаза его прикрылись.

Этот голос… Магда! Он никогда ничего не слышал о кузине Магде. Впрочем, даже если Доротея и упоминала ее имя, он не придавал этому значения и, конечно же, не мог удержать его в памяти.

Дверь снова открылась. Его рассеянный взгляд упал на тоненькую фигурку, одетую в черное, — лицо и волосы девушки были скрыты под черной вуалью.

— Дядя попросил меня лично выразить вам соболезнование и немного поухаживать за вами, пока он разговаривает с тетей… — начала она из-под вуали.

Но Эсмонд словно обезумел, не дослушал девушку и опрометью бросился из комнаты, едва не сбив ее с ног. Снова он услышал этот голос! Она покачнулась, но все же удержалась на ногах, в то время как глаза ее неотрывно следили за удаляющейся высокой фигурой.

Неистовый, сумасшедший! Но до чего же красив! Более красивого мужчины она еще не встречала. Его странный уход нисколько не обидел ее. Вокруг только и говорили, что несостоявшийся муж кузины Доротеи помешался от горя.

Магда повернулась к окну и посмотрела сквозь вуаль во двор. Пальцы ее были прижаты к губам. Как же это прекрасно, когда тебя так любят! Когда ты столько для кого-то значишь в жизни…

Вернулся дядя, и она сказала ему, что Морнбьюри уехал.

Под конец этого печального дня зарядил дождь. Тяжелые капли прибили траву на лужайках Морнбьюри-Холла и головки пышно цветущих роз…

Эсмонд шагал по липовой аллее. Его черный плащ бился на ветру, в одной руке он держал свою треуголку, в другой — трость из черного дерева. Парик его вымок, лицо было мертвенно-бледно. Он уже давно вылез из фаэтона и две мили шел по полям пешком. Его дорогие ботинки были все в грязи, черные брюки забрызганы.

В глазах все по-прежнему плыло от спиртного. Время от времени он задирал голову, подставлял лицо дождю и, глядя на хмурое небо, начинал дико хохотать. Случайные прохожие, заслышав этот смех, невольно принимались креститься.

Почти весь вечер Эсмонд просидел, запершись в своей спальне, но потом все же доковылял до двери и кликнул Вилкинса. Он потребовал виски таким свирепым тоном, что старику ничего не оставалось, кроме как беспрекословно подчиниться, хотя он и опасался, что господин его, неровен час, свалится замертво.

Когда на пасмурном небе появились первые признаки рассвета, старый слуга все еще сидел терпеливо у балдахина кровати, мучимый дурными предчувствиями.

Сутки напролет Эсмонд только спал и безудержно пил, покуда окончательно не свалился. Потом несколько дней метался в жару и принимал лекарства, которые ему выписал врач, спешно вызванный Вилкинсом. Только на третий день он встал и смог нормально поесть.

Теперь он уже был немного похож на себя самого. Но все же это не был прежний Эсмонд. Перед Вилкинсом стоял больной, убитый горем человек. Он не шутил, не смеялся, как обычно, его будто заморозили. Однако спокойствие это, как чувствовал Вилкинс, было обманчиво. Так же спокойна и неподвижна бывает сжатая пружина. Так же затихает перед прыжком хищный зверь. Эсмонд еще находился под гнетом своего безутешного горя.

Когда однажды утром из ворот поместья выехал экипаж и повез молодого графа в Лондон, старик Вилкинс только горестно вздохнул. Эх, господин! Даже не попрощался. А ведь когда-то его искрометного обаяния, его улыбок хватало даже старому смиренному слуге… Раньше, бывало, перед отъездом в Лондон его светлость всегда дружески похлопывал камердинера по плечу и говорил что-нибудь вроде: «Ну, прощай, старый сатир. Пора в столицу — слегка повеселиться! Смотри, хорошенько следи тут за всем и не вздумай обесчестить миссис Фланель…»

Это была их старая шутка — ни для кого не было секретом, что овдовевшая экономка пыталась заманить Вилкинса в супружеские сети, но тот всегда отчаянно упирался.

Когда пыль от колес отъехавшего экипажа улеглась, Вилкинс ковыляющей походкой вернулся в дом. Он, казалось, разом постарел. В холле слуга остановился перед портретом покойной графини. Ах, госпожа, госпожа… Были бы вы живы, уж вы бы наставили молодого хозяина на путь истинный!

Приехав в Лондон, Эсмонд прямиком направился в свою резиденцию в Сент-Джеймсе, что неподалеку от дворца. Он хотел немедленно увидеться с Арчи и сразу же отправил посыльного на площадь Шарлотт, но оттуда пришло известие, что господин Сент-Джон все еще в Шотландии.

Тогда Эсмонд, не раздумывая, направился в кофейню «Уайтса»[4], где частенько собирался лондонский beau monde, чтобы посплетничать и поиграть в карты.

В ту пору табак только-только входил в моду. Когда Эсмонд вошел в зал, дым висел там сплошной завесой. Голоса играющих смолкли как по команде, стоило им заметить высокого юношу в черном с необычайно бледным лицом.

Многие знали его и сердечно приветствовали. Кто-то допустил ошибку, начав высказывать ему свои соболезнования по поводу утраты, и был тут же сурово поставлен на место:

— Благодарю вас за участие, сударь, только я в нем не нуждаюсь, — сухо сказал вновь прибывший.

Доброжелатель пожал плечами и отошел. Эсмонд обвел всех прищуренными, как у рыси, глазами и сказал:

— Как насчет того, чтобы сыграть со мной партию?

Никто ему не ответил. Все были достаточно наслышаны о его буйном помешательстве на почве безвременной смерти любимой невесты. Эсмонд повторил, уже более нетерпеливо:

— Ну так, кто со мной сядет?

Наконец к нему подошел высокий, черноглазый, богато одетый мужчина в модном парике с косичкой. Улыбаясь, он предложил графу свои услуги.

— Сыграем наудачу, Морнбьюри.

Эсмонд поднял на него пристальный взгляд. Он отлично знал, кто перед ним — Филипп Сентилл, баронет. Они никогда не были друзьями, хотя часто встречались в игорных домах и кофейнях. У Сентилла были жена и сын, которых он скрывал от общества в поместье Риксам, в Суффолке, где была его фамильная усадьба. Нельзя сказать, чтобы он слыл примерным семьянином. Скорее его можно было застать где-нибудь за карточным столом или под руку с модной лондонской красоткой. Его обожали дамы из высшего света. Именно эта его черта послужила поводом для раздоров между ним и Эсмондом. Однажды, пару лет назад, они даже подрались из-за женщины на дуэли, — впрочем, в большей степени это был вопрос чести. Эсмонд одержал победу, а Сентилл, несмотря на то, что получил лишь царапину, выронил шпагу, и правая рука его почти на полгода вышла из строя. В память об этом событии на ней остался длинный шрам. Эсмонд недолюбливал Сентилла, да и тот все никак не мог простить ему той победы. На людях, впрочем, они вели себя вполне вежливо, хотя и сдержанно.