— Огненная вода подвела! Шибко подвела! Все шкурки потерял, порох-свинец потерял. Ай, беда! А еще Осторожным зовешься! Глупая голова!

Жена и племянница все же были рады, что Тосана вернулся домой невредимым.

Тосана крепко призадумался. Меха все оставил в Мангазее, а главного, без чего трудно будет охотиться зимой, — пороха и свинца, не запас. Значит, его старинное, чиненное-перечиненное кремневое ружье, которое весило чуть ли не пуд и из которого непривычный охотник мог бы стрелять разве что с сошекnote 13, будет молчать. Тосана решился на последнее: взял из костяной шкатулки несколько серебряных вещиц — монисто из тонких и мелких монет, два толстых литых кольца и налобный амулет-соболек — семейные драгоценности. С этими безделками он отправился в Мангазею к Лаврушке на этот раз пешком. Жена провожала его, чуть не плача.

— Опять напьешься огненной воды! Немало она тебе принесла горя!

Тосана махнул рукой и зашагал по берегу к крепости.

Вскоре он добрался до посада, постучал в дверь Лаврушкиной избы. Сени были заперты изнутри на засов.

Лаврушка, высмотрев ненца в оконце, решил не встречаться с ним, чтобы не нажить себе неприятности. В Мангазее стало известно, что самоед Тосана добыл где-то порох и дробь и его наказывали за незаконную покупку.

Тосана ждал на крыльце, переминаясь с ноги на ногу. Но ему не открывали. Постучал снова, настойчивее, сильнее. В сенях послышались шаги. Тосана сказал:

— Отопри! Это я, Тосана!

Алена отодвинула засов и чуть приоткрыла дверь.

— Чего надо? Лаврентия нету дома. Ушел. Долго не придет. Не жди.

— Я по делу! — Тосана, не мешкая, достал и развернул тряпицу, в которую были завернуты украшения. — Вот, смотри! Чистое серебро! Надо мне выменять пороху-свинца.

— Еще чего! — сердито бросила Алена. — Сказала — нет хозяина! Уходи. С тобой беды наживешь! — она с треском захлопнула дверь, взвизгнул засов.

Тосана постоял на крыльце, растерянно глянул по сторонам и, догадавшись, что с ним больше не хотят иметь дела, опустив голову, сошел с крыльца.

Отойдя от избы, он остановился в нерешительности. Больше обратиться за помощью не к кому. Все другие знакомства на посаде были у него случайными, неделовыми. Огневое зелье выменять не у кого. Да могут и снова забрать его в съезжую и растянуть на кобылке. От неприятных воспоминаний у него заныла спина, ее будто жгло огнем. Хмурый, удрученный неудачей, ненец пошел обратно к стоянке.

Вернувшись домой, он лег на шкуры и молча, не поднимаясь, пролежал целые сутки. С ним пытались заговорить Еване, Санэ, но он упрямо молчал.

Через сутки Тосана поднялся и велел женщинам свертывать чум. Семья откочевала в верховья Таза, где можно было охотиться и рыбачить вдали от русского города с хитрыми стрельцами и «огненной водой», от которой сначала человеку делается легко и весело, а потом он попадает в беду…

Проливом Югорский Шар артельщики шли на веслах. В первой паре весел — Аверьян и Гурий, во второй — Герасим и Никифор. На руле сидеть было некому, и по команде Аверьяна меняли курс, сильнее работая левым или правым бортом.

Ветер тянул с востока, с Югорского берега через пролив, и под парусом идти было несподручно. Югорский Шар неширок — местами до трех-пяти верст в ширину. Артельщики шли вдоль подветренного берега осторожно, чтобы не наскочить на попадавшиеся иногда каменные гряды.

В этом проливе встречаются воды Баренцева и Карского морей, они будто сталкиваются, образуя беспорядочные, лохматые волны. Брызги соленой воды обдавали гребцов. Гурий не раз получал пригоршню воды за воротник.

От длинных тяжелых весел руки сводило, пальцы — не разогнешь. Болела от напряженной работы спина. Гурий чуть не валился с банки от усталости. Отдохнуть бы, пристать к берегу… Но отец поторапливал. Мужики молчали, дружно откидываясь всем корпусом назад при каждом взмахе весел. Гурий оборачивался, смотрел вперед, не видно ли конца перехода. Но конца не было заметно, и он все опускал в пенистую холодную воду тяжелое крепкое весло.

Герасим, чтобы работалось легче, заводил громко, протяжно:

А дружней, еще раз!

А дружней, еще два!

Эгей, не робей, Силушки не жалей!

А потом переходил на речитатив:

Как моржи кричат, гремят, Собираться нам велят.

Карбаса мы направляли И моржей мы промышляли По расплавам и по льдам, По заливам, по губам И по крутым берегам…

Аверьян поправлял курс:

— Левым табань! Правым греби! Теперь вместе!

А дружней, еще раз!

А дружней, еще два! перекрывал шум волн голос Герасима.

Гурий за веслом думал не столько о трудностях пути, сколько о его нескончаемости. Вспоминал дни, оставшиеся позади, когда, простившись с родным причалом, они плыли на северо-восток малоизведанным путем, вдоль пустынных необитаемых берегов. Позади остались сотни верст. А сколько еще впереди? Мало ли что может случиться там, за высокой грядой каменистого мыса, за угрюмым холодным проливом!

Паренек дивился спокойствию и уверенности отца, который вел вперед так, будто всегда плавал в этих местах. А между тем, Аверьяном этот путь не был изведан. Гурий пытался найти причину отцовской уверенности и по неопытности приписывал все тетради в кожаных корках да компасу — «матке», что хранился у отца в кармане засаленных штанов.

Конечно, лоция и компас вели Аверьяна вперед. Лоцию он выпросил у старого помора Ефима, по прозвищу Хромоногий. Ефим ходил в Мангазею с первыми артелями корабельного вожи Михаила Дурасова. Тогда пробивались на реку Таз четыре коча с сорока мужиками — холмогорцами, пинежанами да пустозерцами. Такой людной артели было легче преодолевать волоки и другие трудности пути: друг другу помогали, шли плечом к плечу, как в ратном бою. В том походе на Ямальском волоке Ефим повредил ногу и остался на всю жизнь хромым. Однако в пути он все запоминал и записывал на чем придется: на клочках бумаги, бересте, а то и просто на дощечках вырезывал он ножом одному ему понятные знаки. Вернувшись из похода, он раздобыл бумаги, сшил из нее тетрадь и составил лоцию, разобрав свои заметки, сделанные в плавании.

Аверьян с трудом выпросил тетрадь у Ефима под залог, обещая вернуть лоцию в целости-сохранности. А Ефим, в свою очередь, просил проверить правильность записей, хотя составлена была лоция обстоятельно, как и все мореходные описания поморов, отличавшиеся добросовестностью и точностью. Аверьян пока не нашел в ней ни одной ошибки, которая бы могла подвергнуть людей риску.

Аверьян, собираясь в Мангазейский ход малой артелью на легком коче, рассудил, что небольшое судно пройдет где угодно. Его можно будет без труда вытащить при необходимости на льдину и снова спустить в воду. Да и на волоках с ним справиться будет нетрудно.

Риск был. А когда поморы не рисковали, отправляясь на промысел? С риском связана вся их жизнь.

И еще помогала Аверьяну в пути принадлежность к славному племени землепроходцев-первооткрывателей, их настойчивость и жажда неизведанного. Опыт же хождения в Студеном море имелся немалый, он и пригодился.

По молодости Гурий этого не учитывал. Он надеялся только на лоцию и компас и боялся, как бы нечаянно отец не потерял их…

Впереди показались редкие плавающие льдины. Оттуда стало наносить холод. Ветер, дувший в борт, переменился, стал тянуть с носа. Аверьян крикнул:

— Правым греби, левым табань! Еще правым!..

Коч приближался к берегу, что темнел узкой полосой слева. Вскоре обогнули безымянный мыс на северном побережье Югорского полуострова, зашли в бухту, укрылись от ветра. Причалив к берегу, артельщики с трудом подняли негнущимися руками весла, сложили их вдоль бортов. Аверьян весело подбодрил:

— А ну, братцы, на берег! Соберем дров, сварим похлебки. Югорский Шар прошли. Вот оно, Нярзомское море!note 14 — он показал рукой. — Только льды вот плавают. Как бы погода нас тут не задержала. Ну да об этом после. Гурий, мозоли нажил?