— Держись, Гурка-а-а! — опять крикнул отец. Он принял неожиданное решение не поворачивать в этом месте, а пройти еще немного вверх по губе: «Ежели круто повернуть, можно сломать руль, да и коч захлестнет, а то и опрокинет».

Герасим и Никифор работали веслами, полагаясь во всем на кормщика. Гурий справился со своей слабостью, вытер лицо рукавом и принялся вычерпывать воду. Аверьян, улучив момент, когда ветер ослаб, плавно положил руль влево. Коч, описав дугу, стал носом против ветра.

— Гурий, бери весло! — скомандовал отец, и сам, оставив руль, взялся грести. Вчетвером стало легче подниматься в обратном направлении.

Избежав крутого поворота и риска, Аверьян привел коч к мысу Заворот с подветренной стороны. Сразу стало тише. Ветер проносился над головами. Поморы, собрав остаток сил, подошли к берегу, чтобы отдохнуть и привести в порядок судно. Дальнейший путь был менее опасен.

Через три дня после основательной трепки у Заворота, после нелегкой работы веслами и путешествиями вверх по реке Таз с отмелыми, кое-где всхолмленными, местами болотистыми, а местами сухими песчаными берегами они увидели наконец Мангазею.

Короткое северное лето шло под закат, белые ночи кончились. Солнце все глубже и основательней пряталось за горизонт, на деревьях начинала блекнуть и желтеть листва. Все чаще небо заволакивало тучами, и оно становилось по-предосеннему хмурым.

Два дня назад на Мамеевском мысу, где стоял острожек, стрелецкий десятник сказал Аверьяну:

— В Холмогорах-то зимовать вам несподручно, дак за тыщу верст сюда на зимовку явились?

Аверьян вспомнил десятника, его куцую рыжеватую бороденку, сварливый голос и маленькую щуплую фигурку. И впрямь, в пути Бармин ухлопал больше трех месяцев — кусок весны и все лето, и предстояло теперь проводить зиму в чужом, незнаемом месте с неведомыми людьми.

Коч подошел к Златокипящей под вечер. Уж потемнела вода в Тазу-реке, смолкли в прибрежных кустах птицы, загустилось синевой облаков небо. Гребцы увидели на правом берегу Таза, на холме, крепостные стены с башнями по углам. Из-за стен высовывались тесовые крыши домов, а над ними царили, как бы плывя в воздухе, купола Троицкой церкви. Островерхие крыши, верхушки башен, бочки, врезанные в церковный шатер, золоченые купола с крестами — все тянулось к небу. А внизу под стенами — вода, и город словно вставал прямо из речных глубин. Холмогорцы перестали грести, коч остановился и поплыл обратно по течению. Мангазея, окруженная с трех сторон лесом, стала удаляться. В воде был виден — основанием вверх — второй город, отражение первого. Все кругом синевато-сиреневое, словно подернутое дымкой.

Артельщики, спохватившись, взялись за весла, не сводя с крепости зачарованных глаз. Гурий, затаив дыхание, любовался столь прекрасным зрелищем. Волшебным, неведомым, таящим бездну загадок представлялся город в его воображении.

Совсем неожиданно церковные купола вспыхнули, загорелись, будто огненные, кровли домов и башен стали малиновыми, и над обламомnote 20 стены что-то заблестело, словно глаз какого-то чудища. Облака над городом засветились карминово-фиолетовыми красками на желтовато-белых, словно клубы густого дыма, подушках. И лес кругом как бы ожил, там и сям золотинками заиграли пожелтевшие листья.

Это с запада в разрыв облаков ударили яркие лучи закатного солнца.

Гурию показалось, что такое диво он когда-то видел, должно быть, в легком, радостном, предпраздничном сне? А может, наяву?..

Артельщики не удержались от восторга:

— Дивно-то как!

— И вправду Златокипящая Мангазея…

Полюбовавшись городом издали, они пошли к берегу, под его стены. Уже и караульный стрелец, что разгуливал на стене, остановился и, облокотясь о сруб, всматривался в подходившее судно. Что за люди? Откуда?

Под стенами крепости на берегу Таза ни лодок, ни других судов у причалов не было. Карбаса и кочи, должно быть, стояли где-то в ином месте. Пройдя немного вдоль берега, мимо избенок на посаде, Аверьян увидел за узким мыском речку поменьше, впадающую в Таз Мангазейку. На ней-то и приткнулось к бревенчатым причалам множество суденышек — от шитика до парусника. Туда он и стал править.

Вскоре коч, не дойдя до берега, сел днищем на песок. До земли оставалось несколько саженей.

— Негожее место, отмелое, — проворчал Аверьян. — Надобно поискать поглубже. Тут коч не вытащить.

— А может, на якорь станем? — предложил Герасим.

— Речонка узкая. Другим мешать будем, — Аверьян взял шест. Артельщики оттолкнулись и причалили в другом месте. Тут было поглубже. Затравеневший берег снизу подмыло водой. Холмогорцы вышли, подтянули судно, вбили заостренный кол и намотали на него причальный конец. Стали на берегу, огляделись:

— Ну вот и пришли, слава богу!

— Только не встретил никто. Ни хлеба-соли, ни пирогов не принесли…

Рядом раздался голос:

— Ишь, чего захотели! Пирогов! Хо-хо! А пекут ли у нас пироги-то, не спросили? У нас, брат, и хлеба не всегда досыта…

Холмогорцы обернулись на голос и увидели поблизости лодку-плоскодонку, только что ткнувшуюся в берег. В ней кучей сложена мокрая сеть, на дне навалов — свежая рыба. Иные рыбины еще трепыхались, шлепали хвостами по воде, скопившейся в дощанике от сети. Возле лодки стоял среднего роста сухопарый и жилистый мужик в коротком армяке, высоких бахилах, простоволосый. Он подошел.

— Это я пошутил малость. На житье не беднуемся. А будете гостями, так моя жонка и пирогами вас накормит, и чарку нальет. Отколь прибыли, православные?

Аверьян ответил, приглядываясь к мужику, как бы оценивая, чего он стоит. Мангазеец был проворен, остер на язык, а глаза у него нахальные, плутоватые, так и зыркают по сторонам, так и ощупывают поморов, коч и поклажу в нем, спрятанную под парусиной.

— Так-так… Значит, холмогорцы, — сказал мужик. — А меня звать Лаврентием. Изба на посаде. Ловлю рыбу, охотой пробавляюсь, Живу чем бог пошлет. — Лаврушка посмотрел в свой дощаник. — Чем будете заниматься?

— Надобно сперва по начальству явиться. Пошлину или што там положено в казну уплатить, — ответил Аверьян. — А дальше видно будет.

— Ишь ты, — неодобрительно сказал Лаврушка. — Сразу и платить! Видно, богатый пришел. Ну, да в ваших краях, говорят, жемчуга да серебро-золото голыми руками в Студеном море берут. Где ночевать-то будете? Ворота крепости заперты до утра. После захода солнца их наглухо запирают. Коли хотите — идите ко мне на поветь. Одеяла оленьи дам. Тепло будет. Комарья нынь меньше стало… Дело к осени.

Аверьян опять посмотрел на мангазейца испытующе. «Жулик мангазейской… Видно! Глаза так и бегают, — подумал про себя. — Ночуй у такого — всех перережет, в реку спустит и добро наше загребет».

— Переспим в коче. Привыкли. А ты, значит, рыбак?

— Рыбак. Я же сказал. — Дух предпринимательства с рождения руководил головой Лаврушки. — Купите-ко у меня рыбу. Свежье отменное. Уху сварите…

— Это нам не мешало бы, — Аверьян переглянулся с товарищами. — Заварили бы уху тут, на бережку. Дрова, вижу, можно найти. Не на ямальском волоку. А почем у тя рыба?

— Денег мне не надоть, — Лаврушка поглядел на рыбу в дощанике, прикидывая, сколько ее наберется, — а дали бы мне фунта два пороху. Да, может, и свинец у вас есть? Мне пищаль зарядить нечем. Хотел вчерась гусей пострелять, да зельяnote 21 нет.

Аверьян насторожился, смекнув, что к чему: «Пытает».

— Нету у нас зелья. Никак нету. А деньгами сколь возьмешь, ежели на уху?

— На деньги не продаю, — Лаврушка зашел в дощаник, взял мокрый мешок, накидал в него щук, окуней, язей и вытряхнул рыбу на траву к ногам Аверьяна.

— Ешьте на здоровье. Так даю. Еще свидимся. Зимовать будете?