И хотя поморам не очень везло в добыче соболей, изредка все же приносил из них кто-нибудь драгоценную тушку.

Расчеты Аверьяна на меновую торговлю с местными жителями не оправдались. Где искать кочевников в незнакомой тайге? Оставалось надеяться лишь на случай да на весну, когда ненцы и остяки приедут на торг в Мангазею.

Промысел в бассейне Таза длился уже около десятка лет, немало соболей было выловлено и выбито местными жителями и пришлыми охотниками. Добывать его становилось с каждым годом все труднее. Оправдывалась поговорка: «Первому зверек, а последнему следок».

Однажды Аверьян, приводя в порядок свои лыжи, подсушенные у камелька, приметил, что нерпичья шкурка издает резкий, неприятный запах. Он задумался не потому ли соболи обходят ловушки? Правда, на холоде подбивка смерзается, но все-таки тонкое чутье соболя может уловить запах. Аверьян снял нерпу и заменил ее камусом. Дикого оленя на мясо подстрелил несколько дней назад Никифор. Он спросил Аверьяна:

— Думаешь, дух нерпы соболь чует?

— Не знаю, чует ли, нет ли, а оленья будет лучше. Олень — здешний житель, соболя к нему привыкли.

После такой замены зверь в ловушки стал попадаться чаще. По примеру старшого все подбили оленьим мехом свои лыжи.

Долгой полярной ночью иной раз промышленникам не спалось в их уютной и обжитой избенке. Строя избу, поморы старательно проконопатили все пазы мхом, на потолок насыпали песку, а снаружи завалинки зарыли снегом, и в избе было тепло. Пищи хватало, промысел давал мясо, рыба в запасе была, из муки пекли в печке пресные лепешки, а уходя в лес, брали сухари.

Но скучали по дому. Ни разу, как отчалили от родного берега, не подали родным ни единой весточки — не с кем. И оттуда никаких вестей ждать не приходилось. И когда тоска исподволь захватывала мохнатой лапой мужицкие сердца, земляков выручал баюнок Герасим. Запасы бывальщин и сказок у него были неистощимы. Полулежа на разостланных шкурах, он начинал:

— А вот, братцы, еще бы сказал… — и спохватывался: — Спать не хотите ли?

— Не спится, давай говори! — откликались товарищи.

— Ну, дак вот… Жили-были два брата: один сильно бедный, а другой богатый. Приходит святая пасха. У бедного-то и огонька засветить нету. Думает: «Пойду я у брата попрошу хоть уголька засветить огонь». Приходит:

— Брат, дай мне уголек засветить огонь.

— Есть вас тут. Уголь-то мне и самому надо.

Заплакал брат и пошел. Идет — видит огонь на поле. «Пойду я, попрошу уголька».

Приходит он в поле. Сидит тут старичок.

— Здорово, дедушко! Дай мне уголек развести огонь.

— Подставляй балахон-то, я тебе и нагребу уголь-то.

— Но, дедушка, у меня один только балахон!

— Давай, ничего не сделается.

Снял мужик балахон. Нагреб ему дедка уголья столько, что он насилу домой донес. Свалил на пол, видит — золото.

«Пойду к брату, попрошу маленки.note 27».

Брат богатый и говорит:

— Баба, что он станет мерить? У него ведь и зерна-то нету. Давай-ко мы намажем смолой дно-то маленки, дак и узнаем, что он будет мерить.

Вот мужик смерил золото, намерил три маленки и понес маленку брату. Пристала ко дну монета — золотой. Вот богатый глядит:

— Где же он денег взял? Давай-ко мы его, баба, созовем в гости, дак он нам и скажет.

Вот они пришли звать его в гости:

— Брат, пойдем к нам в гости, у тебя ведь есть нечего.

Заплакал брат от радости и пошел. Богатый спрашивает:

— Где же ты золотишко-то взял?

— Да я-то у вас был за угольем, вы мне не дали. А пошел в поле, увидел пожог. Подошел — там сидит дед. Я у него попросил уголья. Он столько мне нагреб, что я насилу и домой принес.

Богатый мужик говорит бабе:

— Баба, тащи мне новый балахон, он большой — так я еще не столько принесу.

Вот пошел он в поле. Видит — сидит старичок.

— Дедушка, дай-ко мне угольков.

— Давай балахон стели.

Он и подостлал балахон-то.

— Придешь домой, так клади-то на сарай, в сено, а то украдут.

Пришел мужик домой, принес уголье, положил на сарай. Только в дом, слышит — кричат:

— Горим, горим!

Посмотрел, а у него уже и двор-то сгорел.

Пока они тут бегали, у них уже и дом сгорел. А бедный-то брат стал жить таким богачом — богаче его нет.

Баюнок умолк. Послышались замечания:

— Сгорел, значит, жадюга-то!

— Так ему и надо.

Никифор вдруг торопливо поднялся с нар и огромный, косматый, словно медведь, босиком зашлепал по полу к камельку:

— Надо посмотреть, не осталось ли там головни. Уснем — не ровен час… угорим!

Товарищи ответили ему дружным хохотом.

— Экой ты боязливый! На медведя бы пошел, а угореть боишься!

— На всякую беду страха не напасешься!

— Вам все смешки! — проворчал Никифор, укладываясь снова на нары. — В камельке одна зола, слава богу!

Гурий любил слушать сказки. Его и сон не брал, пока баюнок не умолкнет вовсе. Когда Герасим кончал рассказывать. Гурий просил:

— Еще что-нибудь расскажи!

— А что еще-то?

— Ну, про ерша… Помнишь, сказывал?

— Ладно. Про ерша так про ерша. Братцы, спите ли?

— Не спим, не спим!

Герасим опять начинал сказку. Слушать его — одно удовольствие. Но иной раз Аверьян с Никифором все же засыпали. У Гурия — глаза по плошке. Когда Герасим осведомлялся: «Спите ли, братцы?», Гурий поспешно отвечал: «Не спим, не спим! Давай еще!»

Герасим снова принимался рассказывать и, когда опять задавал обычный вопрос, откликался Гурий. Герасим, догадавшись, в чем дело, натягивал на себя одеяло:

— Те уж давно спят. Ты, Гурка, хитрец!

Рождественские праздники поморы встретили в зимовье своей маленькой дружной семьей. В запасе у Аверьяна было немного солода, а Никифор хорошо умел варить пиво. Подстрелили лося, наготовили себе кушанья, и, сидя в полутемной избе, обросшие, но принарядившиеся в чистые рубахи, артельщики отмечали праздник, словно язычники в лесной избушке перед жертвенником — пылающим камельком.

Хотели было сходить в Мангазею на молебен в церковь, но раздумали: дорога не близкая, малохоженая, места глухие — оставлять зимовье опасно, и порешили не ходить.

В ночь перед рождеством Гурий вышел из избы проветриться — натопили так, что дышать нечем. Его охватила сразу сторожкая тишина. Луна стояла над лесом в густой синеватой тьме. От деревьев по снегу стлались длинные косые тени. Звезды были крупны и ярки. В южной стороне неба фиолетово-красным пламенем горело блеклое зарево. Там, за горизонтом, спасается от лютой зимней стужи солнце. Скоро и оно, набрав силу, взойдет здесь, в полярных диких местах, и почти непрерывная ночь сменится таким же непрерывным днем.

В избенке глухо шумели мужики, обсуждая свои промысловые дела. Пыжьян, узнав Гурия, вылез из своей норы, где лежал на сухом лапнике, подошел, ткнулся холодным мокрым носом в руку. Гурий склонился, приласкал пса.

И тут Гурий услышал звон. Сначала ему показалось, что это звенит в ушах от непривычной тишины. Но звон был резок и отчетлив. «Неужто мангазейские колокола названивают? — подумал Гурий. — Ведь все-таки сорок верст!»

Но он не ошибся. Звонари обеих церквей устроили рождественский благовест, и литая бронза колоколов певуче звенела на разные лады. Отсюда, издалека, казалось, будто позванивают стеклянные стаканы, когда по ним легонько чем-нибудь ударяют.

Гурий позвал артельщиков послушать. Те вышли, молча постояли, вернулись в избу и сели за стол. Гурий тоже сел. Ему было любопытно смотреть, кто каков во хмелю. Выпили немного, с маленького бочонка домоварного пива без хмеля не разгуляешься, однако малость забылись, кто стал веселее, а кто и затосковал.

На столе на деревянных тарелках — куски мяса. Глиняные глазированные кружки уже почти пусты. Посреди стола светильник освещает лица колеблющимся бледным светом. Никифор Деев возвышается над всеми, сидит прямо, глаза, черные, блестящие, улыбаются, волосы, тоже черные, жесткие, дыбятся на голове. Огромные жилистые руки, обнаженные до локтей, скрещены на выпуклой груди. Порой Никифор беспричинно смеется, и из-под усов сверкают чистые белые зубы. Герасим Гостев, всегда общительный и веселый, за чаркой вдруг погрустнел, подпер рукой подбородок, запустив короткие пальцы в кудрявую рыжеватую бороду. Глаза его подернулись влагой, отрешенный, затуманенный взгляд обращен куда-то в угол.