— Ишь, догадлив вор, — с упреком сказал Аверьян. — Ладно, обротайте его по рукам-ногам — и под лавку до утра.

Мужики связали Лаврушку, бросили на пол лосиную шкуру и положили на нее бывшего стрельца. Сами, выслав караульного на случай, если дружки Лаврушки вернутся, легли досыпать.

Сказку Герасим так и не кончил рассказывать, не было охоты.

Утром неожиданно к зимовью подкатила упряжка Тосаны, Еще холмогорцы не успели протереть глаза, Лаврушка, опутанный веревкой, ворочался и постанывал во сне, а уж гость на пороге.

— Дорово! — сказал он, войдя в избу. — Как мороженый парень? Проведать приехал. И мешок твой привез, — Тосана подал Гурию забытый в чуме мешок.

— Спасибо, — сказал Гурий.

— Руки-ноги ходят? Не болят? — осведомился Тосана.

— Все прошло.

— Проходи, садись. Будешь гостем, — пригласил Аверьян. — Сейчас поесть соберем. Для тебя и чарку вина найду.

— Поесть можно. Огненной воды не надо. Подводит шибко. Один стрелец летом угощал — до сих пор голова болит. А это кто? — Тосана заметил на полу связанного. Тот проснулся, но не подавал голоса, видимо, не хотел, чтобы Тосана его узнал. Руки и ноги от веревок затекли. Лаврушка морщился и потихоньку вздыхал.

— Это тоже гость, — сказал Аверьян.

— Гостей веревкой связывать — русский обычай? И меня свяжете? — спросил Тосана.

— Нет, гости разные бывают. Этот виноват перед нами. — Аверьян рассказал Тосане о ночном воровском нападении. Ненец слушал и удивлялся:

— Ай-яй-яй! Русский русского грабит! Неладно. Дай глянуть на него… Может, знаю? — Тосана склонился над Лаврушкой и удивился еще больше: — Лаврушка? Ты ведь купец. Мне кое-чего продавал. Неужто грабить умеешь?

— Дело нехитрое, — рассмеялся Аверьян. — Я вижу, вы с ним дружки?

— Пошто дружки? Не-е-ет, — протянул Тосана. — Он мне товар продавал, я ему продавал. Мы не друзья. Однако по делу виделись.

— Ну, ладно. Ты в крепости бываешь, не диво, што встречались, — успокоил Аверьян Тосану, который боялся, что поморы примут его за Лаврушкина приятеля. — Садись, поешь с дороги. Тосана сел за стол, а сам все косил глазом на пол. Наконец не выдержал:

— Покормите его. Развяжите, не убежит.

— Так и быть. Для тебя только развяжу, — сказал Аверьян. — Уважаю Тосану. А этого лиходея хотели в прорубь.

— В прорубь? Ай-яй-яй! Пошто так? Пусть живет. Вода холодная… Вы его маленько били, — синяки вижу. Синяки ему на пользу. Ученый теперь будет. Не надо в прорубь. Вода в Тазу-реке худая будет…

— Ладно, отправим его к воеводе. Пусть судит. Только вот как отправишь? Пешком далеко. Не стоит он того, чтобы идти ради него пешком. Может, ты, Тосана, отвезешь его в Мангазею.

Тосана замахал руками:

— Нет, нет! Боюсь! Он меня зарежет, олешков уведет. Не могу я с ним ехать.

— Ну, тогда побудь у нас и дай олешков. Никифор сгоняет быстро. Он с упряжкой умеет обращаться.

Тосана вышел из-за стола, забегал по избе. Лаврушка сидел в углу на лавке и молчал, исподлобья поглядывая на всех. Наконец Тосана сказал:

— Он мой знакомый по торговле. Не могу олешков дать. Не могу Лаврушку выдать воеводе. Ох, не могу! — а сам стал спиной к Аверьяну, заложил руки назад и помахал кистями, скрестив запястья. Аверьян понял, чего хочет ненец. А тот, опустив руки, снова заходил по избе. — И воеводы боюсь. Он меня шибко выпорол. До сих пор спина больно…

Аверьян вдруг сказал отрывисто:

— Герасим, дай конец.

Недоумевая, Герасим подал ему веревку. Аверьян продолжал:

— Держите Тосану! Оленей не дает — сами возьмем. Руки ему вяжите, да поскорее! Дай-ка я…

Тосана кинулся было к двери, но его удержали. Аверьян для вида небольно связал ему руки и посадил на лавку. Тосана притворно сердился:

— Зачем руки вязал? Это русский обычай — дорогому гостю руки вязать? Олешки мои, я им хозяин…

Его, однако, никто не слушал, кроме Гурия. Гурий недоумевал, зачем отец связал ненцу руки, но молчал, боясь что-либо возразить. Холмогорцы снова связали руки Лаврушке и повели к упряжке. Никифор прихватил крепко-накрепко к нартам Лаврушкины ноги, сел в передок с левой стороны нарт, взял вожжу:

— Я скоро обернусь. Дайте дубинку. Там, у порога стоит.

— Возьми пищаль, — сказал Аверьян.

— Пищаль не надобна. Дубинка лучше.

— А вдруг его дружков встретишь? У них, поди, пищали…

— Ну, тогда давай и пищаль.

Вскоре упряжка помчалась по мангазейской дороге. Аверьян, вернувшись в избу, освободил руки Тосане.

— Я тебя понял верно, ты не обиделся?

— Верно понял. Я показал, чтобы руки мне связать. Не хочу, чтобы Лаврушка мне враг был… Вы уйдете домой, а я останусь.

Гурий хотел спросить об Еване, как она живет, здорова ли, чем занимается. Неужели она не передавала с Тосаной ему привета? Тосана словно догадался, о чем думает парень, похлопал его по плечу:

— Еване привет передавала.

— Спасибо, — отозвался Гурий. — Ей тоже передай привет. И вот — подарок.

Он вынул из кармана стеклянные бусы, которые выпросил у отца еще в Мангазее, надеясь на них что-нибудь выменять в торговом ряду. Но не выменял, хранил и теперь решил подарить девушке.

Тосана некоторое время сидел молча, перебирал бусы коричневыми сухощавыми пальцами, потом сказал:

— Еване — сирота. Мать-отец у нее утонули. Хорошая девушка. Мне племянница будет. Обижать ее нельзя…

— Разве я ее обидел? — удивился Гурий.

— Нет, ты хороший парень. Думаю, и дальше будешь хороший. Я твой лук видел. Не понравился он мне. Принеси, и я покажу, как правильно лук делать.

Гурий принес лук и стрелы. Тосана потрогал тетиву, примерил стрелу и покачал головой:

— Шибко плохой лук. Из такого кошку бить только…

— А я белку стрелял, — сказал Гурий.

— Мимо?

— Бывало, что и мимо летела стрела, — признался парень.

— Давай смотри, как делать хороший лук, — Тосана, мешая родные слова с русскими, принялся объяснять молодому охотнику, как выбирать материал для лука, как и из чего делать тетиву, выстругивать стрелы. Для какого зверя какие нужны наконечники.

Олени неслись быстро, и за какой-нибудь час Никифор отмахал почти половину пути. Как заправский ясовейnote 38, он сидел на нартах с левой стороны, крепко держал вожжу от передового оленя-быка, а в другой руке — хорей, шест, которым погоняют оленей. Лаврушка молча горбился в задке. Но чем ближе подъезжали к городу, тем он становился беспокойнее. Наконец подал голос:

— Што за корысть тебе меня везти к воеводе?

Никифор молчал.

— Награды не получишь. А мои дружки вам за меня отомстят!

На Никифора и это не подействовало.

— Пожгут зимовье и коч ваш пожгут. Смолевый, хорошо гореть будет.

Холмогорец невозмутимо дергал вожжу и взмахивал хореем.

— Вы по весне уйдете, а я останусь. Мне тут жить. Жонка у меня, хозяйство. Воевода плетьми измочалит, в железа закует, в Тобольск отправит в воровской приказ. А за што? Вам-то ведь я зла не сделал! Хватит и того, што ты избил меня. За науку спасибо… — Лаврушка помолчал. — Пожалел бы…

Наконец Никифор отозвался:

— Отпусти тя — завтра же со своей шайкой налетишь! Как воронье нападете! Знаем таких. Не-е-ет, воеводе сдать — надежнее. Будут пытать тя… Друзей своих выдашь…

— Так им и выдал! — зло огрызнулся Лаврушка. — Слушай, холмогорец, отпусти, Христа ради. Ко мне заедем — угощу на славу. С собой бочонок вина дам. Вот те крест!

— Мы в походе в чужедальних местах не пьем. Вино нам ни к чему.

— Ну тогда денег. Сколь есть — все отдам!

— На што нам воровские деньги?

— Ну чего, чего тебе надобно? Экой ты непокладистый! Неужто вы все такие, двинские?

— Все. Отпущу тебя — как перед товарищами ответ держать буду?

— Скажи — я упросил, — у Лаврушки появилась надежда. — Ни разу ваше зимовье не потревожу! Вот те крест, святая икона! Зарок даю.