Конан слезал со скалы с упавшим сердцем. Если его отряд до полудня не успеет уйти за перевал, то яги сотрут в порошок горстку его обессиленных бойцов… сам-то он, понятное дело, ускользнет, ибо письмо владыки Кусана должно быть доставлено повелителю Илдизу любой ценой, но и ему придется несладко. Скрываться от жаждущих крови ягов в этих горах, где из знакомы каждый камень и каждая расщелина, весьма рискованное занятие… Решив, что мера эта - крайняя, и до того он постарается сделать все, что надо, для спасения своих людей, Конан повернулся спиной к орде ягов и легко запрыгал по камням вверх - нагонять ушедший вперед туранский отряд.

И все-таки его туранцы, крепкая кость, совершили невозможное! Яги догнали отряд, когда перевал был уже пройден и до свободных от валунов и камней земель, до степи, пригодной для передвижения верхом, осталось всего ничего. Вид валившей сзади орды подстегнул туранцев; они удвоили свои усилия, но зато яги, разглядев наконец так долго ускользавшую от них добычу, просто осатанели. Со звериным рычанием они обрушились вниз по склону, будто вообще не касаясь камней ногами.

Но удача все же не оставила измученных туранских наемников. Миновав последний поворот петляющей тропинки, они вышли к травянистому откосу, убегающему к самой подошве горного хребта. Откос этот вполне годился для передвижения верхом и, испустив слитный торжествующий крик, лучники тут же попрыгали в седла. Вопили они еще и потому, что склон горы вел прямо к полноводной реке, широким ярко-синим шарфом охватившей подножие хребта.

Крича от восторга, солдаты пришпорили коней, но тут же трубный голос Конана перекрыл шум - и людские вопли, и лязг оружие, и топот копыт.

– Все за реку! - ревел киммериец, вздымая на дыбы своего вороного жеребца. - Если мы переправимся на другой берег, эти отродья шакалов пожалеют, что родились на свет!

Настегивая измученных лошадей, туранцы вихрем устремились к реке, и только Конан, придержав коня, остался в арьергарде. Не из-за того, что эта блестящая под солнцем синяя лента показалась ему подозрительной, и уж совсем не потому, что желал сберечь силы своего скакуна; маленькое черное пятнышко, неторопливо плывущее в безоблачном небе - вот что было истиной причиной его замешательства.

– Неспроста это, определенно неспроста, - пробормотал киммериец и, ударив вороного пятками в бока, погнал его вниз по склону.

Окрыленные надеждой уйти от погони, туранцы постепенно отрывались от ягов, но едва отряд достиг того, что с вершины горы казалось речным берегом, среди всадников послышались крики досады. Чуть колыхаясь под свежим утренним ветерком, перед ними простиралась широкая полоса ярко-синих цветов; во всем, кроме цвета, походили она на обычные маки, что часто растут в предгорьях. Но кони туранцев фыркали и не хотели идти вперед; их чуткие ноздри втягивали источаемый цветами густой медвяный запах, глаза подозрительно косились на этот странный поток, где вместо капель влаги склонялись под ветром чашечки синих маков.

То понукая, а то уговаривая лошадей, туранские лучники все же заставили их войти в цветочную реку. Кони, однако, вдруг порастеряли всю свою резвость; удалившись от горного склона на бросок копья, они поплелись шагом. Только огромный жеребец Конана, казалось, не утратил сил и быстро нагонял пересекающий полосу маков отряд.

Настегивая лошадей, туранцы крутили головами, оглядывались, пытались определить, успеют ли до подхода ягов преодолеть этот поток, так не понравившийся их скакунам. Однако причин для беспокойства вроде бы не было, скорее, наоборот: неумолимо надвигавшаяся орда горцев вдруг остановилась, а затем яги повернули вспять, один за другим скрываясь за седловиной перевала.

Остановились и туранские лучники, сначала не веря своим глазам. Но все больше и больше горцев, повернувшись к ним спиной, устремлялись назад, к перевалу, и туранцы наконец поняли: погоня прекратилась. И тогда из солдатских глоток вырвался такой оглушительный рев, что содрогнулись и горы, и степь, и, казалось, само небо. Вслед отступающим ягам градом посыпались проклятья и насмешки.

Наконец, изрядно натрудив глотки, туранцы развернули коней и не спеша устремились к дальнему концу полосы синих маков. Они ехали на запад; полуденное солнце ласково припекало им спины, а одуряющий цветочный аромат настойчиво был и ноздри.

– После этой гонки по горам я готов упасть и уснуть прямо здесь, - сказал Джалай-Арт, направив своего коня к едущему впереди Конану. Лицо киммерийца было по обыкновению мрачным, и глубокие морщины рассекали его загорелый лоб.

– Опять чем-то расстроен, мой господин? - участливо спросил десятник. - Но ведь все закончилось хорошо… все хорошо, хвала Митре!

– Слишком хорошо, - перебил Конан. - Я до сих пор не понимаю, отчего яги выпустили нас… А чего я не понимаю, того страшусь! - Выпустив из рук поводья, он вдруг с хрустом потянулся и протяжно зевнул.

– Чего ж не понять, господин, - проговорил десятник, потирая слипающиеся глаза. - Яги, шакалы и трусы побоялись гнаться за нами в степи… испугались наших стрел… Ааахх-ха… - Он тоже зевнул.

– Не думаю, - возразил Конан, но без прежнего задора. - Может, они чего и испугались, да только не нас… Чего-то другого…

– А чего? - сонно спросил Джалай-Арт. - Клянусь Митрой, здесь одна трава да цветы… синие, как воды Вилайета… Чего тут пугаться? - с трудом ворочая головой, десятник окинул взглядом залитый солнцем луг и клюющих носом всадников. Усталые кони, будто тихоходные ладьи, несли их над цветочными волнами. - Маки… правда… странные… синие… - Джалай-Арт широко зевнул, и голова его бессильно упала на грудь. - Никогда… не видал… таких…

– Эй! - тревожно воскликнул Конан, когда не дававшая покоя загадка вдруг разрешилась словно сама собой. - Эй, Джалай-Арт, сын осла, здесь нельзя спать! Выводи лю… Эй, да что с тобой?

Десятник, считавшийся непревзойденным наездником, вдруг неуклюже вывалился из седла и утонул в синем море колыхавшихся под ветром цветов. И Конан, потянувшийся к нему, внезапно с ужасом ощутил, как непослушное седло скользит куда-то, словно облитое маслом, а уздечка выпадает из рук.

Удара о землю он уже не почувствовал.

Ему снился все тот же кошмар; он снова был прикован магической силой к железному столбу, а ядовитая тварь все так же неспешно подбиралась к его голове. Ощущая себя беспомощным, как скованный цепями узник, киммериец в ярости кромсал ножом кожаные ремни, стягивающие его броню, но с каждым ударом кусок лезвия истаивал, превращаясь не то в бурую пыль, не то в хлопья серого тумана.

Рыча и изрыгая проклятья, Конан в неистовстве молотил сапогами по поверхности монолита, все еще надеясь, что ему каким-то чудом удастся преодолеть невидимые узы. Чуда опять не случилось, но все-таки было в этом сне нечто новое: студенистая тварь облепила шлем Конана, однако сползать ниже почему-то не спешила. Вместо этого она выпустила тонкое прозрачное щупальце, которое, словно в раздумье, покачавшись некоторое время перед глазами киммерийца, ласково прикоснулось к его скуле. И тут, скосив глаза, Конан увидел, как прозрачная ткань щупальцев мгновенно сделалась мутно-алой. В голове у него заполыхал пожар, в ушах зазвенело; щеку как будто прижгли раскаленным железом. Руки киммерийца, вдруг освободившись, сами собой протянулись к разбухшему от крови щупальцу и разорвали его пополам как прогнившую насквозь пеньковую веревку. Конан словно со стороны услышал свой собственный крик, но в последний момент ему показалось, что студенообразное чудовище кричит вместе с ним…

Огромная черная тень с пронзительным карканьем сорвалась с его груди. Конан чуть приоткрыл глаза и помотал головой, стряхивая остатки кошмара. Он уже пробудился, но боль в щеке не отпускала: будто ткнули туда кинжальным острием или кончиком стрелы. Киммериец провел ладонью под глазом, и на пальцах его осталось кровавое пятно.