Полет был долгим, через всю страну, так что времени для размышлений оказалось предостаточно. Ларейн, летевшая вторым классом впервые в жизни, поставила на поднос кофе и протянула руку к плоской лайковой сумочке, очень красивой, элегантной, в классическом стиле, как и все вещи Ларейн.

Сидевший рядом мужчина зашелестел газетой, и она почувствовала на себе его изучающий взгляд. Она перевернула сумочку другой стороной, не уделяя соседу ни малейшего внимания. Посадка через двадцать минут, сказал пилот. Двадцать минут, и она сделает следующий шаг в неизвестность. Первый шаг она сделала сегодня утром, когда взошла на борт самолета в аэропорту Сан-Франциско.

На самом-то деле первый шаг она совершила уже давно. С горечью, никак не отразившейся на ее безмятежном лице, Ларейн перебирала в уме перипетии своей неспокойной жизни. В свои почти двадцать семь лет она видела так много всего и так редко бывала счастлива.

Последняя ночь была еще одной в ряду обрушившихся на нее неприятностей после того, как она вернулась домой, оставив Пола. Но она знала, что такое положение не будет продолжаться долго. Она уже решилась и, какими бы нереальными ни были ее планы, пойдет до конца. Первый раз в жизни колкие слова двоюродного деда Мортимера ее почти не задевали.

Ярость его, несомненно, объяснялась тем, что она окажется вне пределов его досягаемости. Мортимер Сторнуэй по натуре был тираном, а Рейн представляла собой удобный объект для тирании, поскольку с тех пор, как четырнадцать лет назад ее родители развелись, Сторнуэй фактически стал ее опекуном. Он пригласил Рейн и ее отца поселиться у него, в высоком и строгом викторианском особняке. Так и жили они втроем: Рейн, ее отец Эдвард, ее двоюродный дед Мортимер — да еще четверо слуг, работавших у Мортимера Сторнуэя; сколько Рейн себя помнила, они жили каждый сам по себе, не общаясь друг с другом без особой необходимости. Так продолжалось до тех пор, пока Рейн не вышла замуж.

Это тоже было устроено Мортимером. Рейн училась в небольшом колледже, круг ее знакомых строго контролировал дядюшка, чьи представления о морали сформировались и законсервировались еще на рубеже веков. Даже окончив колледж, она не научилась давать дядюшке отпор. Рейн еще больше переживала из-за своего отца, который, не в силах пережить уход своей бывшей жены, матери Рейн, единственного человека в мире, которого он любил, постепенно спивался.

В прошлом Мортимер всегда умел настоять на своем. Стоило ему впиться в нее своими странными прищуренными глазами — глазами цвета льдинок на зимнем пруду, — и она сдавалась. Когда после первого выхода в свет у нее появилось несколько, как выражался дядюшка, поклонников, он начал поиски подходящей кандидатуры, чтобы только сбыть Рейн с рук.

Такой кандидатурой стал Пол Армс. Он был юрист, лет под сорок, и привлекал всех, с кем встречался, учтивостью и обаянием. Он легко покорил Мортимера, а через три месяца после встречи с Рейн покорил и ее. То, что Пол на людях совсем не таков, как наедине, стало шоком для нее. К тому времени, когда они окончательно расстались, шок постепенно сменился чувством опустошенности. Пола, безусловного фаворита предвыборной кампании в сенат штата, разоблачил один из тех, через кого он переступил в своем восхождении по политической лестнице. Таких оказалось много, но Рейн уже ничто больше не могло удивить. Его общественная и частная жизнь были отданы на растерзание прессе, и Рейн молча ждала, будто окаменев, избегая репортеров, избегая своих родственников, но главное — мужа, она ждала, пока утихнет десятидневная шумиха. И тогда она так же молча подала на развод.

Это из-за той последней стычки с Полом, стычки, во время которой он с холодной жестокостью растоптал все ее самоуважение, всю ее женскую гордость, она сбежала в свой старый дом. Любила она его или нет, но дом Мортимера был ее домом. Она жила там с двенадцати лет. Мортимер отреагировал на случившееся на удивление хорошо. Он встретил ее со всем сочувствием, на которое был только способен, и даже с гримасой, долженствовавшей изображать соболезнующую улыбку. Отец, как обычно, оказался hors de combat[1], а мать, даже если бы Рейн и решилась искать ее сочувствия, только что в третий раз выскочила замуж где-то в Европе.

В тех редких случаях, когда ей было абсолютно необходимо появиться на людях, Рейн возвращалась к стилю поведения, который она выработала в себе за последние годы. Ларейн Эшби-Сторнуэй Армс, всегда неброско, но безупречно одетая, присутствующая на всех обязательных светских раутах в сопровождении сначала дядюшки, а потом мужа, научилась прятать свою внутреннюю жизнь, совершенно не соответствующую тому гладко отполированному фасаду, который она являла внешнему миру.

Фасад стоял непоколебимо, но иногда Ларейн начинала сомневаться, что женщина, прячущаяся за ним, когда-нибудь снова вернется к жизни.

Мужчина в соседнем кресле сделал несколько попыток завязать с ней беседу, но Рейн с безупречной вежливостью не замечала его. Меньше всего она сейчас хотела общаться с мужчинами, даже с кратковременными попутчиками.

Кроме того, чертами лица сосед немного напоминал ее бывшего мужа. Во-первых, маленькие уши. Черты лица Пола были на удивление правильными, задуманы и исполнены рукой мастера. Седина на висках делала его еще более неотразимым для молодой впечатлительной женщины, которая никогда никем не была серьезно увлечена. Он одевался в строгом консервативном стиле, который, как она скоро узнала, был частью его маски государственного деятеля.

Рейн передернула плечами и нервно затеребила жакет бежевого костюма из жатого шелка. Она никогда не нервничала. С тех пор как она поселилась у дядюшки, ее приучили скрывать чувства за вежливой светской маской, и, Господь свидетель, в последние несколько лет эта маска ох как часто выручала! Пусть вся она будет комок нервов, но никто из окружающих даже не заподозрит, что у нее могут быть более серьезные проблемы, чем та, когда поужинать — до или после оперы.

Человек, сидящий через проход, откашлялся совсем как Мортимер, и она на мгновение закрыла глаза, припоминая последнюю неприятную сцену. Когда дядюшка понял, что ничто не изменит ее решения уехать, он чуть было не повысил голос. Мортимер был убежден, что к югу от поместья Херст цивилизация кончается, а что касается Восточного побережья, то, если уж она решила бунтовать, зачем, ради всего святого, выбирать для этого место, о котором никто и не слыхал никогда?

Рейн обратилась в бюро путешествий со смутной надеждой отправиться в круиз — испытанное средство исцеления разбитых сердец. Но сердце было цело. Разбитой оказалась ее жизнь. На стене висела большая карта Соединенных Штатов, и она невольно стала выискивать на ней самые отдаленные места.

— Что это там за полоска земли? — спросила она, указывая в середину рваной цепи островов, выдававшихся в Атлантический океан в прямо противоположном направлении от Сан-Франциско.

— Мыс Хаттерас. Национальный парк. Первый приморский парк, ставший Национальным.

— А там кто-нибудь живет?

— Я не в курсе, но могу узнать, если вас это интересует.

Ее это очень заинтересовало. Привлекала сама отдаленность этого места, то, что оно так далеко от Сан-Франциско, хотя и в разумных пределах. Еще одним достоинством было то, что острова почти на той же широте и климат здесь должен быть такой же, значит, даже другой одежды не придется покупать.

— Ты об этом пожалеешь, — предупредил ее Мортимер. — Поверь мне, девочка моя, тебя не для того воспитывали, чтобы ты влачила жалкое существование в Богом забытой Северной Каролине. Ты сбежишь оттуда в два счета.

Все это только укрепило ее решение. Мортимер ожидал, что она на коленях приползет обратно, покорная и смирившаяся. Он наверняка уже приготовил к ее возвращению и мужа номер два.