Нестеров не признавал эту третью часть своего живописного романа вполне удавшейся. Ему словно резала глаза эта бытовая мужская фигура Кудряша.
И в том же 1905 году Нестеров начал другую картину, под тем же названием «За Волгой». На ней также появился первоначально Кудряш, но он был соскоблен с полотна – и женщина, обиженная им, осталась одна. Она сидит одна над тем же волжским простором в скорбном раздумье. Цветы выпали из ее рук. Словно о ней сложена старинная песня:
Эта покинутая женщина встанет с волжской луговины, чтоб поискать скорбную дорожку в заволжский скит.
Там должна свершиться четвертая часть нестеровского романа в картинах.
Часть эта широко известна – это «Великий постриг», одна из самых излюбленных картин Нестерова.
«Великий постриг» писался в 1897 году. В июне Нестеров был в Нижнем Новгороде, но в старообрядческие скиты не заезжал, лишь ограничился тем, что «купил кое-какие фотографии из раскольнической обстановки» (письмо к О.М. Нестеровой 10 июня 1897 года). Старообрядцы же впоследствии отказывались верить, что Нестеров не бывал в их скитах: так глубоко было проникновение художника во внешний уклад и во внутренний дух старой веры.
«Великий постриг» писался в Киеве.
Как у большинства лучших картин Нестерова, у этой картины есть глубокая автобиографическая основа. Живя в августе 1897 года на Кавказе, Нестеров испытал то, что не в шутку называл «молниеносной любовью». Он встретился в Кисловодске с певицей Л.П. С-и, выступавшей в опере. Вот его рассказ об этой встрече, извлеченный из его воспоминаний:
«Л.П. не была ни в каком случае «красавицей». В ней поражало, очаровывало не внешнее, а что-то глубоко скрытое, быть может, от многих навсегда, и открывающееся немногим в счастливые минуты. Через веселую, остроумную речь сквозил ум и какая-то далекая печаль. В глазах эта печаль иногда переходила в тоску, в напряженную думу…»
Нестеров встретил нестеровскую девушку, истинное обаяние которой – в красоте просветленной печали.
«Через 2–3 дня, – продолжает он свой рассказ, – мы были друзьями, а через неделю мы уже не могли обойтись один без другого. Мы страстно полюбили друг друга…»
Нестеров представил Л.П. С-и как свою невесту любящей его семье художника Николая Александровича Ярошенко. Было решено, что Л.П. С-и допоет согласно контракту оперный сезон в Тифлисе, а затем, покинув сцену, станет женой Нестерова.
Но недаром в оперной певице была нестеровская девушка. Через два месяца он получил письмо из Тифлиса.
«Л.П. писала, что долгие думы обо мне, о моей судьбе, обо мне художнике привели ее к неизбежному выводу, что она счастья мне не даст, что ее любовь, такая страстная и беспокойная любовь, станет на моем пути к моим заветным мечтам, что она решила сойти с этих путей и дать простор моему призванию…»
Повторилось то, что было в 1886 году: Нестеров остался один, но не в одиночестве.
«Проснулся художник. Он помог мне и на этот раз в моем горе… Художник опять указал мне на мое призвание – оно должно было заменить мне страсть к женщине… и это горе я переболел. Скоро начал свой «Великий постриг». Эта картина помогла мне забыть мое горе, мою потерю, она заполнила собою все существо мое. Я писал с каким-то страстным воодушевлением».
23 сентября Нестеров извещал Турыгина:
«Теперь я усиленно работаю над новой картиной на предбудущий год… Тема печальная, но возрождающаяся природа, русский север, тихий и деликатный (не бравурный юг), делают картину трогательной, по крайней мере для тех, у кого живет чувство нежное».
14 октября Нестеров сообщает другу:
«Я дописываю свой «Великий постриг». Кто видел, очень одобряют; быть может, и в самом деле есть что-нибудь». И тут же проговаривается, что там есть самого заветного, дорогого для него: «Есть там «чистая голубица», кажется, любопытно».
Свою любовь-жалость к голубице Нестеров передает природе: «русский север, тихий и деликатный», как бы жалеет молодую женщину, уходящую от жизни в безмолвие кельи, и в то же время «возрождающаяся природа» не устает призывать человека к радостной правде весеннего возрождения.
Это правдивейшее сочетание молодой человеческой жизни, подневольно идущей к закату, с жизнью родной ей природы, с «улыбкой ясной» встречающей «утро года», делает картину «трогательной», как и хотелось художнику.
Не раз предпринимались попытки истолковать «Великий постриг» как своего рода поэтический апофеоз женского отшельничества, как лирическую апологию «ухода от мира».
Тем, кто знает автобиографические истоки этой картины, как и всего нестеровского «романа в картинах», эти попытки не могут не казаться безнадежными. «Великий постриг» не апология женского иночества, а лирическая элегия женского несбывшегося счастья.
«Роман в картинах» Нестерова не окончен; он обрывается на этом «надгробном рыдании», умиряемом тихою ласкою возрождающейся природы. Но, по замыслу художника, у живописного романа должна была быть еще одна, завершающая часть.
Его героиня, тщетно искавшая утоления мятущейся души в жизни и любви, не нашла его и в молитве и тишине скитской кельи. Художник вновь хотел привести свою «голубицу» на высокий берег Волги: она должна была найти покой там же, где нашла его ее сестра по духу и судьбе, Катерина, – в пучине Волги.
Картина эта не была написана, но помнить о ней необходимо, чтобы верно судить о всем замысле и об отдельных частях живописного романа Нестерова о судьбе русской женщины.
В романе этом обнаруживается связь Нестерова с передвижниками.
Он писал свой «роман» в те годы, когда передвижников усердно обвиняли в том, что у них нет живописи, а есть литературные рассказы и повести в красках. Обвинения эти предъявлялись не только Ярошенко и Вл, Маковскому, но и Перову и Репину. Не боясь подобных обвинений, Нестеров смело писал кистью не рассказ, даже не повесть, а целый роман. В этой небоязни «темы», которую надо обнаружить, и сюжета, который сердце велит раскрыть в картине, сказался ученик Перова, друживший с Ярошенко. Но влекла Нестерова к его роману в красках не литературная «сюжетность», а то, что он сам называл «душою темы».
И этой «душе» своей «темы» о русской женщине Нестеров остался верен на всю жизнь, он расстался с нею, только расставшись с жизнью. Ни увлечения другими темами, ни долголетние засидки на лесах соборов и церквей не могли устранить его от этой выстраданной темы, идущей из его автобиографической глубины.
Нижегородское Заволжье с его седыми лесами, с уединенными починками, с деревянными скитами, с застоявшейся в них старой Русью, где особенно внятна была исконная песня о женской недоле, неизменно продолжало влечь к себе Нестерова, и оттуда черпал он мотивы и образы для своих картин. Иные из них кажутся отрывками из большой лирической эпопеи, другие – главами из живописного романа, еще более обширного, чем ранее задуманный.
Такой главой из романа представляется картина «Думы» (1899): молодая женщина в темном сарафане и парчовой душегрейке, сбросив белый платок с черных волос на плечи, сидит на бережку, поникнув над прудиком, а над нею стоит, поглядывая, молодая женщина, в темном сарафане и черном платке. Вправо, к лесу, уходит «порядок» изб – может быть, скита, а может быть, просто деревни. Кто они, эти молодые женщины? По одежде стоящая – «скитница», сидящая – «мирская»; но по жизнечувствию, по темпераменту, наоборот, «мирская» – это грустящая Катерина (если опять вспомнить «Грозу»), «скитница» – это чуточку приунывшая Варвара. Быть может, это та же женщина «с гор», только что пришедшая в скит, но уже изнывающая в необоримой тоске. Эту картину, по словам Нестерова, особенно любил и ценил Левитан.
Нестерова – как Пушкина, Островского, Гончарова – всю жизнь занимали два темперамента, две судьбы. Татьяна – и Ольга, Катерина – и Варвара, Вера – и Марфинька – им найдется много параллелей в творчестве Нестерова.