И постановка проблемы системности и попытки объединения идей системности и историзма – все это в конце XVIII столетия определялось в духовном развитии Гегеля, во-первых, апелляцией к опирающемуся на чувственность разуму обычного индивида, а во-вторых, преимущественным интересом философа к сферам религии, нравственности, государства. Связь между религией и негативно оцениваемой системностью для Гегеля была несомненной. Религиозная идеология на протяжении целых столетий действительно тяготела к системно-догматической форме; даже и обычные ритуальные действия образовывали своего рода систему, отличавшуюся формализмом и косностью. В своих первых работах Гегель прежде всего оправданно фиксирует эту сторону дела, а потому резко критически относится к системному мышлению и – что ему особенно важно, – к определенному им способу поведения, особому (как правило, апологетическому) строю нравственности, точнее, безнравственности. Подчеркнем еще раз, что системное мышление и познание для молодого Гегеля отнюдь не гносеологический, не логико-методологический феномен. Приверженность системе оценивается с точки зрения социально-нравственных критериев. Системы официальной религии возвышаются и отчуждаются, согласно Гегелю, над сферой жизни, над здравым смыслом человека. «Для всех этих правил морали и житейской мудрости, – пишет Гегель, – рассуждение велось a priori, т.е. в основу положена была мертвая буква и на ней затем возводилась система, [определяющая], как надлежит человеку поступать, чувствовать, какие движения души должны вызываться теми или иными так называемыми истинами…» ⁵⁷

«Системность» предоставляет преимущество «памяти», а не чувству. Этим Гегель хочет сказать, что при господстве догматически-ритуалистской системы правил, предписаний, незыблемых догм процветают люди, которые умеют их запоминать и принимать к неукоснительному руководству. Что же происходит с теми, кто по каким-либо причинам не сразу и не окончательно подпадает под власть системы? Человеку, который идет от собственного опыта, но в какой-то момент вдруг сталкивается с жесткостью системы, ритуалистская система предписывает особый путь жизни – это путь покаяния, самобичевания, унижения. Обнаружив это, неприспособленный к системе индивид станет каяться, «называя себя жалким грешником и испорченным человеком». Покаяние, конечно же, не возымеет успеха: без толку каяться, если «и без этого мы ни на что не годны». В результате получается, что индивиды, с большим трудом и испытаниями приспосабливающиеся к системе, «далеко уходят» в пугливости, предусмотрительности, покорности, послушании, но зато отстают в решительности, мужестве, силе и других качествах, которые Гегель называет добродетелями. Молодой философ ставит читателя перед общим вопросом: «что же в таком случае выиграл род человеческий, узнав эту мучительную систему церковных правил?» ⁵⁸

Итак, система, системность отвергаются потому, что для Гегеля они становятся символами догматизма, насилия, подавления свободы и индивидуальности личности, в самом деле исходивших от церковных институтов и официальной религиозной идеологии. «Основной порок, лежащий в основе всей церковной системы, – это непризнание прав любой способности человеческого духа, особенно же первейшей среди них – разума; а если разум не признан и не понят церковной системой, то система церкви не может быть не чем иным, как системой презрения к людям» ⁵⁹.

Не будем забывать, что это вчерашний питомец теологического института безоговорочно защищает принцип свободы и категорически отвергает официально закрепленную религиозно-догматическую систему. И хотя такой шаг в конце XVIII в. делали многие передовые мыслители, для Гегеля он имел особый смысл: он предполагал твердую решимость выйти за пределы предмета теологии и связанного с ней способа мышления, способа жизнедеятельности. Произведение «Позитивность христианской религии»[5], которое ранее уже цитировалось, явно свидетельствует о том, что Гегель сделал выбор – он сознательно вышел за границы официального системно-теоретического мышления, диктуемого теологией.

В конце XVIII в. заметным общественным идейным явлением, особенно ярко расцветшим на французской почве, стала просветительская критика религии как системы, которая является «пережитком темных веков», «грудой заблуждений». Гегель, в принципе не исключающий критику суеверий, заблуждений, иллюзий, имеющихся в религиозной системе, считает, однако, что на этом нельзя остановиться, ибо тогда останется неясным, как «могло быть воздвигнуто такое здание, которое так противно человеческому разуму и является сплошным заблуждением». Гегель подчеркивает: «…такое объяснение не затрагивает главного вопроса» – о «соразмерности религии с природой (человека. – Н.М.) в связи с видоизменениями этой природы в разные века…» ⁶⁰. В противовес интерпретациям, превращавшим религию в простую сумму заблуждений, Гегель утверждает идею, к концу XVIII в., правда, уже не оригинальную: «…в самой человеческой природе „есть“ потребность в признании высшего существа – высшего по сравнению с человеческим деланием (Tun) в нашем сознании…» ⁶¹. Вдаваться в доказательство этой идеи Гегель считает излишним, ибо пришлось бы, говорит он, заниматься метафизическими изысканиями об отношении конечного к бесконечному и т.п. (здесь чувствуется влияние кантовской трактовки идеи бога как регулятивного принципа разума). Гегель лишь отмечает, что краткая формула – «всеобщая потребность в религии» – на самом деле подразумевает исследование многих отдельных потребностей «человеческой природы». Но такие исследования, продолжает он, «возможно, найдут для себя другое место» ⁶².

Что молодой Гегель считает основной целью своего трактата, так это рассмотрение религии в связи с изменениями, историческими модификациями человеческой природы в различные века, в тесной «связи с нравами и характером народов и эпох» ⁶³. Для того чтобы обосновать преимущества своего подхода, Гегель подробно развивает в целом достаточно плодотворную и для того времени новую идею о необходимости анализировать человеческую природу именно в свете ее исторических модификаций. Отдает ли Гегель себе отчет в том, что, выбравшись из дебрей догматически-религиозной системы, он попадает на почву принципов философского мышления нового времени, где понятие «человеческая природа» ведь также было вплетено в системы теоретического размышления, в системы философского познания?

На этот вопрос можно ответить утвердительно. Работы молодого Гегеля интересны и знаменательны еще тем, что позволяют увидеть: переход от теологии к философии требует от немецкого юноши конца XVIII в. немалых нравственных и интеллектуальных усилий. Гегель должен убедить себя и своих читателей, что именно философская позиция, причем обретенная человечеством в новое время, дает мыслителю преимущество по сравнению с теологической. Преимущество – в неизмеримо большей степени свободы для человека, вступающего в философское сообщество, в «философскую секту», и принимающего ту или иную систему взглядов. «Если я убежден в правоте философской системы, то я сохраняю за собой право изменить свое убеждение, как только того потребует мой разум; вступая же в христианское общество, прозелит передавал ему и право решать за него, чтó истинно, он брал на себя обязанность соглашаться с таким решением независимо от разума и его возражений…»⁶⁴ Принимая понятие человеческой природы в качестве объясняющего принципа, Гегель вовсе не «берет на себя обязанность» во всем непременно следовать приемам и методам философских систем, в которые данное понятие прежде было включено. Напротив, начинающий философ сразу обнаруживает склонность критически анализировать содержание и функции используемого им понятия.

Гегелевский критицизм, направляемый теперь уже в адрес предшествующих философских систем, тесно переплетен, что для нас особенно важно, с зачатками исторического подхода. Понятие «человеческая природа» Гегель трактует как исторически относительное. Как бы давно это понятие ни вошло в теоретические системы философии, особенно употребительным оно сделалось в новое время, причем в своем содержании оно детерминировалось исторически конкретными потребностями объяснения жизнедеятельности человека – такова основная идея Гегеля. И только потом понятие «человеческая природа» – вместе с системой других понятийных средств – приобрело абстрактный, застывший характер. Но это стало возможным, подчеркивает Гегель, только благодаря длительному историческому опыту человеческого познания. «Нужно было, – пишет молодой исследователь, – „оставить позади“ долгий, продолжавшийся каждый раз целые столетия ряд ступенек образованности, чтобы наступил наконец такой период, когда понятия стали уже столь абстрактными, что можно было убеждать себя, будто все бесконечное многообразие явлений человеческой природы сведено в единство немногих всеобщих понятий» ⁶⁵. С этой идеей будут перекликаться обобщающие формулы «Феноменологии духа», где наличие исторически подготовленной абстрактной формы Гегель причислит к важнейшим характеристикам духовного развития своей эпохи.