Однако существующими исследованиями, в которых разбирается вопрос о системности в работе «Различие…», нельзя полностью удовлетвориться. Споры о структуре системы немаловажны, но ведь и тип системного членения сам зависел от смысла тогдашних духовных исканий Гегеля. В анализируемой работе, несомненно, видны результаты поворота к системным построениям. Но проблемы, тревоги, которыми «болел» молодой Гегель в Берне и Франкфурте, еще не исчезли в первых йенских сочинениях. Более того, Гегель объективировал свои сомнения и колебания в «Различии…», стремясь разъяснить и оправдать переход от досистемной, а отчасти и «антисистемной» позиции к построению новой системной философии. Существенно, что это было сделано благодаря связыванию, с одной стороны, критических и позитивных размышлений о философской системности и, с другой – глубоко эмоциональных, личностных, смысложизненных раздумий об исторических судьбах философии в условиях отчуждения. Иными словами, в гегелевском мышлении нашло продолжение и дальнейшее развитие своеобразное объединение идей системности и историзма.

При анализе «Различия…» мы должны были считаться с тем, что это произведение, существенное для понимания идейного развития Гегеля, не переведено на русский язык и в работах советских историков философии специально не проанализировано. Поэтому представляется уместным дать также и некоторые общие характеристики работы.

Объектом критического разбора в ней становится философская система И.Г. Фихте. Эта система в истории мысли потом нередко подвергалась критике. И не кто иной, как Гегель, стоял у истоков основательного, во многом меткого критического анализа философии Фихте. Гегель начал воевать с ней опять-таки по инициативе Шеллинга и под его сильным влиянием. А ведь еще совсем недавно, как мы видели, Шеллинг почти заразил Гегеля убеждением, что философия Фихте и есть та истинная философская система, пришествия которой заждалась Германия. Если Гегель и поддался восторженному, недолгому правда, преклонению друга перед системой Фихте, в конце века вряд ли изучив ее достаточно основательно, то в начале нового столетия, после тщательной работы над философией Фихте, он охвачен уже гораздо более глубоким и самостоятельным устремлением осуществить критический расчет с новым философским учением.

Возможно, Гегель и не решился бы на открытый выпад против Фихте – ведь это означало бы увеличивать и так уж немалое число противников талантливого философа. Но у Шеллинга завязалась перепалка с Фихте. Поскольку война была объявлена, Гегелю ничего не оставалось, как выступить на стороне своего друга и философского союзника. Сама по себе теоретическая задача – сопоставление философских систем Фихте и Шеллинга, которые после Канта и под его несомненным влиянием очень скоро повернули философскую мысль к новым пластам серьезнейших проблем, – была для современника и сотоварища этих новаторов в философии столь же увлекательной, сколь и трудной научной задачей[7].

Суждение о философских системах Фихте и Шеллинга в 1801 г. уже могло опираться на довольно представительный материал, хотя, разумеется, их развитие продолжалось и Гегель еще не мог знать, что произойдет с этими системами в дальнейшем. Историческая дистанция, одним словом, была слишком короткой, чтобы уверенно судить о содержании фихтеанства и шеллингианства как философских и в более широком смысле идейных явлений. (Так, предметом критики была работа Фихте «Основа общего наукоучения» 1794 г.) Существовала еще одна немалая трудность: Гегель, теперь уже более свободный и самостоятельный в критических суждениях о системе Фихте, испытывал пока что глубокое воздействие личности, таланта, дружбы Шеллинга. Внешне он проявлял себя адептом шеллингианства. И это делает неравнозначными разделы и суждения работы, соответственно относящиеся к Фихте и Шеллингу.

Но как бы то ни было, Гегель ищет твердый теоретический фундамент для более конкретного разбора особенностей обоих философских учений. Им становится весьма интересное для нашей темы размышление о том, как и почему философы вновь и вновь побуждаются к созданию оригинальных философских систем – в чем, стало быть, состоят сущность и истоки непрерывных системных устремлений в философии. Перед нами – еще один аспект вопроса о системах и системности в философии. И снова же аспект, актуальный также и в наши дни. Гегель ставит проблему своеобразно, интересно, связывая «эпохальный» контекст философии и личностные переживания философствующего индивида, стремящегося к построению системы. Иными словами, идея системы и проблема исторического развития (системность и историзм) предстают в мышлении Гегеля в определенном единстве друг с другом, а также в единстве с глубокими смысложизненными раздумьями о философствующей личности.

Человек, решающий стать философом, рассуждает Гегель, сразу оказывается перед задачей глубокого смысла и огромной трудности – ухватить противоречивость, даже драматичность своего участия в историко-философском процессе. Попытаемся определить специфику гегелевского истористского рассмотрения. В данном случае оно относится к истории философии. Не случайно же специальная, конкретная – по своему заголовку – работа начинается с «исторического рассмотрения философских систем». И вот она – внутренняя драма философского творчества: новые и новые системы не могут не рождаться, но какова ожидающая их судьба?

Гегель считает, что новые системы рождаются из противоречия между устремлением к вечности и влиянием особой исторической эпохи, из противоречия между свободой и духом несвободы, отчуждения. «Эпоха, которая имеет позади себя такое множество философских систем, ушедших в прошлое, должна была, казалось бы, обрести безразличие к тем системам, которые уже после того пробуждаются к жизни, как жизнь испробовала себя в разных формах; стремление к целостности проявляет себя как устремление к завершенности знания еще и тогда, когда окостеневшая индивидуальность уже не отваживается пробудиться к жизни; и через многообразие того, чем эта индивидуальность обладает, она пытается создать видимость того, чем она уже не является» ³⁰. Какова бы ни была последующая судьба создаваемых философских систем – очень часто они обречены, увы, на то, чтобы увеличивать «коллекцию мумий» и «нагромождение случайностей» в истории мысли, все же нельзя одолеть стремления индивидов новых поколений проникнуть в философию глубже, чем это сделали предшественники. Выпадает ли на их долю успех, зависит не только от индивидуальной одаренности мыслителей, но и от того, сумеют ли они уловить, в чем состоит задача философии каждого «сегодняшнего» момента по отношению к уже протекшей, «вчерашней» истории философской мысли, по отношению к целостности философского развития.

Иногда, рассуждает Гегель, историю философии представляют как своего рода ремесленное, рукодельное искусство и соответственно новый шаг вперед видят в изобретении чего-то абсолютно своеобразного. «Если бы речь шла о таком изобретении и наука была бы мертвым произведением чьей-то, другому недоступной (fremder) ловкости, то ей подходило бы такое усовершенствование, к которому способны механические искусства, и во всякое время прежним философским системам уже ничего бы не оставалось, как внимать упражнениям великих умов» ³¹. Гегеля не удовлетворяет подобный подход к пониманию связи «сегодня» и «вчера» в развитии философии, ибо если бы все так и было, то тогда даже великие философские системы играли роль однодневок, как бы созданных ради неповторимого момента истории: целостность философии распалась бы на дискретные «упражнения разума». Иными словами, Гегель восстает против упрощенного историзма – против того, чтобы замыкать философское мышление только на «сегодня», а значит, погружать в пучину забвения навсегда ушедшее «вчера».

В гегелевской работе привлекают внимание раздумья начинающего философа над вопросом, который не может не задавать себе каждый индивид, ищущий собственный путь в философии. Естественно его стремление внести в философию нечто новое, оригинальное, своеобразное. Но что вообще означает новизна в контексте философского мышления? Пытаясь разобраться в этом вопросе, Гегель прежде всего считает важным выступить против оригинальничания, формальной игры в «своеобразие». «И как же разумное может быть своеобразным? То, что является своеобразным для философии, именно потому, что оно своеобразно, принадлежит только к форме системы, а не к сущности философии» ³². В противном случае «философские системы, принадлежащие разным эпохам и головам», были бы только «чисто своеобразными» воззрениями; вместе взятые, они составляли бы случайное скопление множества понятий и мнений – «а такое простое множество не есть философия. Истинное своеобразие философии – это исполненная интереса индивидуальность, в которой разум организует свою форму из строительного материала особой эпохи; особый спекулятивный разум находит в нем дух от своего духа, плоть от своей плоти – разум созерцает себя в таком образе, как один и тот же, как еще одну живую сущность. Каждая философия находит в себе самой завершение и, подобно истинному произведению искусства, заключает в себе целостность» ³³.