Скоро они нашли как раз то, что требовалось: в одном месте домики расступались, между ними был участок, огороженный дощатым забором. В заборе обнаружили доску, висящую на одном гвозде: можно было отодвинуть ее, пролезть в дыру и задвинуть обратно. За забором оказался большой, поросший бурьяном пустырь, в одном его конце стоял ветхий навес. Ребята подошли ближе, осмотрелись. Когда-то, должно быть, здесь была мастерская, а в ней, на бетонном покрытии, стояли станки. Бетон был совсем хороший…

Шанди вот-вот сползет со стула; на носу его повисла большая капля. А Стрикобраз говорит и говорит, проглатывая окончания слов.

Да что он все об одном – о длинной и широкой улице, о трамвае, который ходит не так, как на Вацском шоссе. Почему он не говорит о том? Заладил: «Горы все нет и нет…» Хватит уже! О том говори!

– Ой! – Шанди соскользнул со стула. И на пол со стуком падает что-то блестящее. Словно сорвавшаяся с носа капля сверкнула в свете лампы… Будто во сне видит все это Лаци – странный, бредовый сон… Что-то блестит и катится, катится по тряпичному коврику, по узкой щели между половицами, как по рельсам, и натыкается на ножку кровати.

Стальной шарик: «Генерал».

И за ним из кармана, через дырку, проделанную карандашом и расширенную «генералом», падает, сыплется множество – десять, двадцать… наверное, целых пятьдесят – глиняных шариков. Фери и Яни испуганно подтягивают ноги. Шанди торопливо, сконфуженно нагибается, собирает с полу, из-под кровати…

А Стрикобраз молчит. Сидит не шевелясь, молчит и смотрит.

Вот Шанди добрался и до «генерала»; подхватывает его, словно раскаленный уголек, и сует вместе с остальными в другой, непродырявленный, карман.

– Так вы в шарики играли!..

Яни тихо выходит в кухню. Осенью у них будет квартира с ванной комнатой, с углубленной ванной… Останавливается у потрескавшейся, потемневшей раковины. «Тетенька, можно здесь умыться?»

Как ни старается Яни не прислушиваться, все равно слышит каждое слово, доносящееся из комнаты. Стрикобраз кричит и еще больше, чем всегда, проглатывает слова: «С сопляками разве можно… Эти Береки… С маменькиными сынками на Пограничную…»

А Шанди налетает на него, как петух: «Неправда это все! Береки ни слова не сказали за всю дорогу и, когда домой шли, даже не пикнули. А мы вон как мчались!.. Ты начал в шары играть, ты первый. И в паровозы тоже ты, – Шанди даже расплакался. – С тобой что можно сделать? Только в шарики играть. С тобой никакой той стороны не увидишь…» Ревет Шанди, будто его побили.

Молча, опустив голову, спускаются ребята по бесконечно длинной, темной лестнице. Шлепают по ступеням тапки. «И погода хорошая была, ясная… – Бормочет себе под нос Фери, отыскивая впотьмах ручку двери. – Два Дуная…» И тяжело вздыхает.

Стрикобразу хочется стать совсем маленьким, незаметным – как Шанди, или даже еще меньше. На улице он ковыляет вслед за приятелем, то и дело натыкаясь на него. Голос его тих, почти подобострастен.

– Шервадац, пошли в кино! Посмотрим картину. Говорят, картина во! Все время дерутся…

Шанди молчит. Только тапочки шлепают по тротуару да где-то далеко, на заводском дворе, сгружают железо.

– Шервадац! Отдай мне «генерала»… За пятьдесят шариков.

– Нет! – почти кричит Шанди. И пытается отогнать упрямую, навязчивую картину: как они выходят из-под навеса, усталые, измочаленные борьбой за «генерала», – а солнце уже село, и гора возвышается почти над их головами, мрачная, тяжелая. Отсюда она кажется еще огромнее, чем с того берега. Огромнее и страшнее. В небе видны маленькие облачка с розовыми краями. А на той стороне горы – светит солнце…

– Шервадац! Хочешь, я тебе книгу отдам про космос…

Шанди молчит.

– Шервадац! И в кино тебе билет куплю. На вечерний сеанс…

Маленький Шанди лишь плотнее сжимает упрямый, узкий рот. Молчит. В эту минуту в нем рождается решение: шарики он отдаст братьям Берекам, все до одного, и «генерала» тоже. А Стрикобраз потом пусть у них отыгрывает, если хочет. Пусть поиграет с малышами, раз ему шарики нужны!..

И ему уже почти весело от этого жестокого, но справедливого решения. Но стыд все еще гложет его, и гложет тревога: «Что ж, и это лето будет, как остальные?…»

Ужин готов. Мать приносит его в комнату. На ней белый передник, в зрачках отражается мягкий свет завешенной лампы. Рука ее ложится Лаци на лоб.

– Ну что я сказала? Опять у тебя жар… Что с тобой? Ты плачешь? Лаци! Горло опять болит?

– Да не плачу я… – Но слезы так и льются из глаз, он глотает их, глотает и не может проглотить – настолько распухло горло. И шепчет слабым, хриплым голосом: – Очень болит…