А ведь Кармаданов был так в себе уверен, что даже перед женой похвастался утром. Кратенько, без занудных подробностей. Просто хотелось от нее услышать “молодца” и пожелание успеха. Жена у него была умница, красавица, на восемь годков моложе него и вдобавок учительница литературы в обычной школе. Что такое учительница литературы в обычной школе в Москве в начале двадцать первого века? Это - диагноз! А она ухитрялась ходить гордо, как фотомодель, как голливудская дива, и даже ее раздолбаи относились к ней соответственно. “Руфь Борисна, а на фига этот ваш Болконский торчал, как рекламный щит? Падать надо было, брюхо беречь! Салабон! Князь, а выучка как у голубого…” И она была счастлива: фамилию все ж таки запомнили, подобным прилежанием учеников не во всех школах могли похвастаться… А дочку держала так, что малышка, когда ее на дне рождения (пять годочков ей тогда исполнилось всего!) попросили прочесть стишок (один из взрослых гостей, перебрав, что ли, перепутал эпохи), отвесила тому по полной: только тряхнула косичками и, не задумываясь, почесала: “Или бунт на болту обналузив из-за пояса лвет пистолет…” У любителя сажать чужих детей в лужу только глаза на лоб полезли.

Что Кармаданов теперь-то жене скажет?

И, конечно, кончилось все просьбой оставить пока отчет и все прилагаемые к оному документы здесь, у Самого, для более глубокого и тщательного обдумывания и анализа, для осторожного наведения окольных справок (“У них же запуск на носу…”), и забыть о них впредь до особого распоряжения, уведомления, свистка…

Скажут тебе “ату” - кусай, бухгалтер. Скажут “фу” - отползай, извинительно поджавши хвост и с надлежащей скромностью прискуливая: прощеньица просим-с, обознались… совсем не то-с имели в виду-с…

Этого Кармаданов, конечно, вслух не произнес. Смысла не было. Закончил на “понятно” и, надув морду дисциплиной, с непроницаемо тупым видом откланялся.

Никак он подобной зуботычины не ожидал. Здесь, в своей же крепости, в одном из последних оплотов… Тьфу, черт. Все, хватит быть дураком. Хватит.

Но чтобы Сам - крышевал…

Большому кораблю - большое плавание. Не кого-нибудь крышует, а освоение околоземного пространства. Земля - колыбель человечества, но нельзя же, в самом-то деле, вечно сидеть в колыбели, пора и на промысел, пора и о семье подумать…

Интересно, каков откат?

Мысль легко катила накатанной колеей…

Стало быть, думал он, выходя под праздничные лучи весеннего, уже почти летнего солнца, можем расслабиться и получить удовольствие. Все впустую. Зато теперь - свобода. Имеем право даже пивка попить.

Он походя взял бутылку якобы “Варштайнера” и по-простому употребил. Позорище. Гуляет средь бела дня, забыв машину на стоянке, взрослый, солидный работник и прилюдно дует из горла.

И с виду позорище, и на вкус дрянь.

Он взял еще одну и оприходовал еще торопливей. Захотелось чего-то большого и чистого. Что называется, приникнуть к корням. Кармаданов спустился в метро и доехал до остановки, которую про себя так и называл до сих пор “Площадью Ногина”. Странно - как старик. Он, мол, Сталина видел… Нет, конечно, не видел, Бог миловал. Но почему-то заклинило еще в ту пору, когда он ездил сюда чуть ли не каждый день по вечерам в течение нескольких месяцев - старательно умнел, работая в Исторической библиотеке. Три ха-ха. Думал науку двигать… А когда грянула демократия, Кармаданова после краткого восторга так перекосило от боли и жалости к тем, кто вкалывал-вкалывал, да и проснулся вдруг за бортом жизни, на свалке, никому не нужным приживалом в родной стране, и скороспелые хозяйчики в нос лишенцам кулачки суют, злорадно приговаривая: “Это ты просто жить не умеешь, совок!”, и с наработанным на трибунах комсомольских райкомов пафосом трясут коротенькими пальчиками перед телекамерами: “Я своими руками заработал пятьдесят миллионов!” - так перекосило… А что говорить, все тыщу раз говорено, языки в мозолях. Но в опера идти было и не по темпераменту, и не по физическим данным. Решил брать ворье единственным, что имел - умом…

И вот чем все кончилось.

Воздух был похож на вздувшийся пузырь расплавленного стекла. По Маросейке перли валы машин. Теснота сбила их в единую груду так плотно, что казалось, это, урча и вонюче газуя, ползет какой-то нескончаемый ящер с панцирной ячеистой спиной. Кармаданов взял еще пива. Давненько он так не заводился. А пиво было теплым и омерзительным, как жизнь. Теплая такая. Не холодная, не горячая… Никакая.

Горькая.

Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, и пала на источники вод. Имя сей звезде “полынь”; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…

А ведь я не был тут с тех самых пор, сообразил Кармаданов и отхлебнул пива. Он свернул на Петроверигский переулок - двадцать лет назад тот был тоже Петроверигским, в этом наблюдалось постоянство.

Петроверигский медленным извивом втек в Старосадский. Это название тоже было вечным. И вот напротив - библиотека. Государственная Публичная историческая… Сколько лишних слов.

Как там пахло книгами…

Как она облупилась, бедняга. Какая обшарпанная. Какие мутные окна. И заклеенные бумагой расколы стекол. Будто война, и фугаска взорвалась неподалеку, а никому и дела нет, все вымерли…

Он так и не перешел Старосадского. Приблизиться к двери не осталось сил - он слишком хорошо помнил, как, пропуская именно в эту самую дверь юную, тоненькую, как камышинка, красавицу гимназической стати, познакомился с нею - с будущей своей женой. Которая пожелала ему нынче утром успеха, сказала: “Какой же ты молодца” - и чмокнула в щеку…

И тут он понял, что не может так просто смириться. Если у вас, подонки, такая война, что библиотеки разваливаются сами собой, то - на войне как на войне.

В голове уже шумело, и море было несколько по колено. Кармаданов аккуратно поставил пустую бутылку на заплеванный тротуар, аккуратно вытер губы тыльной стороной ладони - и достал мобильник.

С Валькой Бабцевым они корефанили еще с восьмого класса. Одно время даже всерьез дружили. Восторженные юнцы, трепещущие от близкого торжества светлого будущего, съезжались день у Кармаданова, день у Бабцева, и вместе смотрели первый съезд горбачевского Верховного Совета, даже лекции мотали из-за этой бодяги - каждый свои. Где-то с середины девяностых несколько разошлись - уж больно неистово Валька клеймил зверства федералов в свободолюбивой, невинно поруганной Чечне. Он тогда сильно пошел в гору - золотое перо демократии… Но был все равно славный, честный, забронзовел совсем немножко; многие куда менее именитые надували щеки куда толще и только этим, по сути, и брали. Хотя, конечно, ругал все, что положено: свертывание реформ, насилие над бизнесом, тупость и лицемерие почвенников, мракобесие православия, государственную поддержку русского национализма, произвол спецслужб, нарушения прав человека… Стандартный набор “Собери сам”.

Про воров, правда, писал мало: мелко это было для него.

Но тут - как раз ему по росту: не просто воры, а воры государственные, да еще и не в нефтянке какой-нибудь всем приевшейся, а на космодроме. Кто еще наилучшим образом лягнет государство, ничего не проверяя и всю душу вкладывая в этот страстный акт?

И когда ответил в трубке донельзя недовольный Валькин голос, Кармаданов, наскоро поздоровавшись и даже не политесничая в стиле: “Как жив-здоров? А жена? Есть пять минут поговорить?”, жахнул сразу:

– Слушай, тут такое дело… Срочно надо встретиться. Почему? Потому что есть взрывной материал.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: