Новое небо и новая земля.

Вот что на самом-то деле получается у нас лучше всего.

Если, конечно, не мешают.

Вот что за маяк светит нам спокон веку. Вот что за жажда ведет по свету и дарит топливо мыслям и мышцам. Дает корень всему, от литературы до космонавтики, не говоря уж о попытках реформ… Даже из потайной, подноготной глубины маразма, с каким в советское время любой очередной генсек начинал мешать с дерьмом предыдущего, выставляя гениальным уже себя, и то мерцало доведенное высшим партийным образованием до состояния грубой карикатуры это же самое, вековечное наше, горнее: се, творю все новое…

Можете смеяться. Можете говорить, что это извращение и оно хуже любой наркомании. А только глупо под предлогом того, будто оно чересчур шумит, уговаривать сердце перестать биться…

Корховой сам не заметил, как опять уснул - на сей раз сладко-сладко, точно отработавший дневную норму землекоп. И ему даже не закрадывалось в голову: то, что на больничном окне нет занавесок, может оказаться для его хрупкой елки куда значимей, чем даже случайная встреча с Шигабутдиновым.

– Вы стульчики-то возьмите, - сказал сосед справа. Днем живот у него и не думал урчать. - Присядьте, в ногах правды нету…

– Точно, - согласился Корховой едва слышно. - Вы ж не на пять минут, я надеюсь? У меня, ребята, нынче душевная травма…

Фомичев, взявшийся было за стоявший у окошка стул, обернулся.

– Ну, ты даешь, - сказал он. - Тебе черепно-мозговой мало, да? Тебе еще и душевную подавай?

Корховой улыбнулся и стрельнул взглядом Наташке в лицо: мол, ну посмейся же, посмейся, все не так плохо… Фомичев придвинул стул для нее, потом отправился за следующим - для себя. Наташка села и сразу положила ладонь на лежащую поверх одеяла руку Корхового.

– Нет, правда. Не спалось, лежу, мыслю… И придумал русскую национальную идею. А потом заснул. И теперь вспомнить не могу!

– Безумец, вспомни! - грозно пророкотал Фомичев, тоже наконец присаживаясь. - Один человек на всю страну знал, какая у страны идея, да и тот забыл!

– Степушка, - жалобно проговорила Наташка, - ну перестань ты балагурить…

– Натаха, а что ж мне, - удивился Корховой, - плакать, что ли? Я еще в своем уме. Я радуюсь. Жив остался! Понимаешь? Это отнюдь не предполагалось сценарием!

– А ты полагаешь, - цепко спросил Фомичев, - был сценарий?

Наташка молчала и только знай себе поглаживала руку Корхового. Уже обеими ладонями.

– Странная история, ребята… - сказал Корховой совсем тихо. - Ментам я сказал, что плохо все помню, мысли, мол, путаются, и просил подождать со снятием показаний… А на самом деле я просто не знаю, как им втолковать. Иногда мне кажется, что у меня и впрямь шарики за ролики заехали и я больше выдумываю, чем вспоминаю…

– Начало интригующее, - кивнул Фомичев. - Считай, ты нас загрунтовал.

– Там какая-то сложная подлянка… Подстава. Парень, который его застрелил… совсем мальчишка, пацан, он еще телефоном меня потом приложил… Он и понятия не имел, что они идут убивать. С ним был второй, повзрослей… Гнида. Он так ловко пацана за руку с пистолетом взял… Парень даже не понял, что произошло. До самого конца был уверен, что это случайность. А это была не случайность. Тот, второй, пришел убить Шигабутдинова, причем непременно - рукой мальчишки. Пистолет нашли?

– Да, - боясь пропустить хоть слово, односложно ответил Фомичев.

– Ну вот… А ведь они вполне могли его забрать, я уже отключился… Пистолет нужно было оставить, чтобы на нем нашли отпечатки. Ребята, тут капитальный материал для журналистского расследования. Но я в ближайшее время вряд ли потяну… Так что дарю.

– Когда теперь менты придут? - спросил Фомичев.

– Не знаю… Завтра, наверное.

– Завтра ты им расскажешь? - спросил Фомичев.

– Вы бы поспрошали стороной, - сказал Корховой, - есть пальчики пацана у ментов в картотеке, или он начинающий. И если начинающий, если пальчиков нет… Куда и зачем его втягивали так круто - вот вопрос…

– Ментам тут карты в руки, - решительно сказал Фомичев. - Не мудри, Степа. А то не ровен час - перемудришь. Рассказывай им все скорее.

Корховой помолчал. Потом перевел взгляд на Наташку.

– Глупо, - проговорил он, глядя ей в глаза. - Я его минуту видел, ну, от силы две - не помню, сколько мы с тем вторым друг дружку валтузили, да и не в минутах дело… Ему с самого начала противно было Шигабутдинову говорить всякую чушь. Он говорил, как робот: обязан сказать, вот и говорил. Без этой их фашистской истерики, понимаете… Такую идейную речь толкал - а себе под нос, с отвращением: бу-бу-бу… А потом за какую-то минуту он успел и изумиться тому, что его руками сотворили, и посочувствовал, дурачок, своему напарнику, потому что был уверен: тот случайно человека завалил и теперь будет угрызаться… и мне впердолил уже совершенно искренне, от души, потому что товарища выручал… Он мне понравился, ребята. Я бы такого сына хотел.

И Наташка жгуче покраснела.

Она дала себе волю, только когда они с Фомичевым уже вышли из больницы на улицу, да и то коротко. Шагала стремительно, целеустремленно - железная деловая женщина - и вдруг остановилась, будто разом ослепла. Глухо, из глубины застонала, как если бы кто-то ей нож вогнал под ребро, затрясла головой, и из глаз хлынули так долго не получавшие вольную слезы.

И тут же потянулась за платком, враз утихнув. Спрятала лицо в платок, шмыгнула оттуда носом пару раз… Фомичев даже не успел вовремя отреагировать и, собственно, когда он затянул свое утешительное: “Наташенька, да что ты, да не надо…” - она уже взяла себя в руки.

– Ничего же страшного… Видно же теперь: Степка счастливо отделался, скоро опять запляшет, правда…

– Да я понимаю, - ответила Наташка совершенно спокойно, только чуть хрипло. Спрятала платок. - Я же курсы медсестер в свое время закончила, с отличием… Все понимаю. А только… Нет, все. Главное - не думать о том, что могло бы быть хуже.

– Да уж… - согласился Фомичев. - На полсантиметра бы правее…

– Молчи, убью, - сказала Наташка. - Утешитель.

Фомичев невесело засмеялся.

– Да, - сказал он. - Прости. Ты сейчас куда? Может, пообедать пора? Давай перекусим зайдем…

Наташка отрицательно покачала головой. Помолчала, будто решая, отвечать или нет. И сказала нехотя:

– Я хочу, раз уж мы в столицу прискакали, к Журанкову заглянуть…

– К Журанкову? - удивился Фомичев.

– Ага…

– А он что, в Москве?

– Да.

– Откуда ты знаешь?

– Подсуетилась, - уклончиво ответила Наташка. - Мне за него как-то тревожно. Он такой неприспособленный… И вдобавок - его же не понимают совершенно.

– Слушай, а ты ведь околесицу несешь, а?

– Ты тоже не понимаешь.

– Ты что, всем неприспособленным помощь и опора?

– Нет, - ответила Наташка. - Только самым хорошим.

– А Журанков что, тоже хороший?

– Очень, - тихо сказала Наташка, не глядя на Фомичева. Помолчала. - Я старательно так, с намеком пожаловалась вчера Алдошину… Мол, не задала Журанкову несколько важных вопросов, без ответов на них глава в книжке моей совершенно не пишется. И глазками на него наивно - бяк-бяк… Он возьми да и расколись: вы же завтра в Москву летите, попробуйте с Журанковым связаться. Мобильного у него до сих пор нет, не обзавелся гений, но чего-то он сейчас в Москву перескочил. Отрапортовал, что поселился в такой-то вот гостинице…

– Он же в Питер уезжал.

– Вот именно. Потому и тревожно. Что-то случилось. Даже Алдошин этого не понял.

– Ну, ты даешь… А ты уверена, что он тебя ждет?

– Уверена, что не ждет.

Фомичев помедлил, с новым интересом глядя Наташке в лицо. Она смотрела мимо.

– А прилично ли молодой красивой девушке самой так вот набиваться в гости к пожилому одинокому мужчине?

– Не говори ерунды, - резко ответила Наташка. Помолчала мгновение и сменила тему: - Какие у тебя самого-то планы?