Когда первый раз громыхнуло, Валерий Николаевич Ласточка уже заканчивал свой завтрак, состоявший, как обычно, из яйца всмятку, куска черного хлеба и чашки чая без сахара. Его молодая заботливая жена, мать их шестилетнего сына и трехлетней дочери, подсунула ему еще бутерброд с сыром, но Валерий Николаевич сделал вид, что не заметил, сосредоточился на чае и заторопился, поглядывая на часы:

— Уже половина.

— Твои спешат. Ешь спокойно.

— Больше не хочу.

— Так ведь ноги протянешь.

— Я себя прекрасно чувствую.

— Объясни, что такое яйцо для взрослого мужчины…

— Вполне достаточно.

— Это ненормально, Валера, — с укором произнесла она. — Дома ничего не ешь. Днем-то хоть обедаешь? Щупленький стал, будто ребенок. Травишься там у себя. Поди покажись врачу.

— Я совершенно здоров, — несколько натянуто улыбнулся Валерий Николаевич, поднимаясь из-за стола.

— Вас как кормят?

— В столовых, дорогая моя, почти всегда кормят плохо, и это хорошо: лишнего не съешь. Много есть вредно.

— Ладно, — безнадежно вздохнула жена, — иди.

Она поправила выбившийся из-под пиджака расстегнутый воротничок рубашки, один конец которого, как и непослушный хохолок на голове, постоянно торчал вверх. Попыталась пригладить волосы: разумеется, безуспешно. Несмотря на значительную разницу в возрасте — ей недавно исполнилось двадцать семь, — она испытывала к мужу теперь уже в основном материнские чувства.

— Опять допоздна?

— Как получится. Мы сейчас остались втроем. Просторно, тихо, никакой суеты. Работать одно удовольствие.

Она же с тревогой вглядывалась в его осунувшееся лицо.

— Ты выглядишь плохо.

— Честное слово, напрасно беспокоишься.

— Раньше, по крайней мере, ел нормально.

— Годы, — печально пошутил Валерий Николаевич. — После сорока потребности сокращаются.

Она слушала с недоверием.

— Ну пока!

— А зонт? — донеслось вслед. — Возьми зонт, Валера. Дождь будет.

— Никакого дождя не будет, — решительно возразил Валерий Николаевич.

Лес подступал к самому лабораторному корпусу. Утреннее солнце, которое так и не сумела закрыть туча, светило по-летнему ярко. Трава между деревьями казалась мягкой и нежной, а в тенистых местах — сочной, густой и прохладной. По пути на работу Валерий Николаевич наслаждался природой, тонким дрожанием мошкары, волшебным перетеканием пятен света, одуряющим запахом ожидающих грозу сосен. В такие минуты хотелось верить и надеяться, что все горести его поначалу не слишком удачно сложившейся жизни навсегда остались позади.

Двенадцатиэтажный панельный дом другого научного сотрудника степановской лаборатории, Гурия Михайловича Каледина, находился в северо-западной части Лунина и стоял на пустом, ровном, хотя и несколько возвышенном месте.

Ежедневно, кроме выходных, будильник исправно будил Гурия Михайловича, терпеливо сносил удар его крепкой ладони по кнопке звонка, после чего смиренно продолжал отстукивать время. При любых обстоятельствах он готов был служить на совесть своему вечно грубому, злому, несправедливому хозяину.

Вот и теперь с именем черта, сорвавшимся с пересохших губ, Гурий Михайлович открыл глаза, нащупал босыми ногами тапочки, в одних трусах поднялся во весь свой внушительный рост и пошел слоняться из угла в угол, как бы затем только, чтобы окончательно проснуться и вспомнить, почему вдруг оказался здесь, в холостяцкой однокомнатной квартире с унылым видом на лабораторный корпус из окна.

Когда-то он имел несчастье полюбить и жениться, но три года назад обрел свободу вместе с твердой уверенностью в том, что жизнь кое-чему его научила. Уж таким ангелом казалась поначалу женщина, которую он любил. Теперь же все, что принято называть хорошим воспитанием, человеческим обаянием, женской привлекательностью, действовало на него как красное на быка. Разочаровавшись в самом дорогом, Гурий Михайлович почувствовал вдруг неожиданное облегчение. Одиночество было лучше, чем непонимание, постоянные нервотрепки, хитрость, неверность, корысть, обман.

Нежелание проявлять гибкость в отношениях с людьми снискало ему репутацию человека трудного и неуживчивого. После окончания института с отличием он пришел работать в институт одновременно с Триэсом и с тех пор прозябал в должности младшего научного сотрудника. Нет, не умел он заискивать, клонить голову перед начальством. Да и не хотел. Всегда резал правду в глаза. И кого только не повысили за это время!.. Гурий не сомневался, однако, что его час наступит. Знал истинную цену физическим своим возможностям и научным. В честном открытом бою свалит любого. Кажется, в институте уже поняли, что он сделан из прочного материала. Ведь и Триэс жал на него, и Ласточка уговаривал, а сделать ничего не смогли. Так что кротонами в конце концов пришлось заниматься Аскольду. Тоже влип ни за что бедняга…

Гурий включил радиоприемник, достал из холодильника и шваркнул на раскаленную сковородку увесистую отбивную. Капли горячего масла брызнули во все стороны. Он едва успел отскочить. Пока жарилось мясо и грелся чайник, Гурий достал хлеб, поставил на стол единственную имевшуюся в доме большую тарелку, умылся, оделся, убрал постель и вернулся на кухню с таким агрессивным видом, будто кто-то был виноват в том, что завтрак еще не готов.

Только после сытной еды Гурий Михайлович несколько подобрел. Прежде чем отправиться на работу, он со снисходительной усмешкой выслушал заверения проникновенного женского голоса по радио, обещавшего на сегодня теплую, ясную погоду без осадков, и демонстративно бросил складной зонтик в бездонный поношенный свой портфель, где без труда умещались и недельный запас продовольствия, и дюжина бутылок пива, и маленькая библиотека — едва ли не все сведения по органической химии, накопленные любознательным человечеством за долгую историю.

О третьем же сотруднике лаборатории, Аскольде Таганкове, можно сказать и того меньше. По окончании Московского университета он добровольно поехал работать в Институт химии к черту на кулички, что удивило многих, поскольку его, единственного выпускника, оставляли в университетской аспирантуре. Было ли это романтическим порывом души или осознанным желанием немедля заняться большой наукой, так и осталось загадкой для окружающих. Еще студентом Аскольд испытал страсть прирожденного исследователя, но решительность его первого шага свел на нет весь ход последующих событий. Как и многих других выпускников, Аскольда ожидал сокрушительный крах студенческих иллюзий, учрежденческая рутина, многолетний застой. Тем не менее он не утратил способности думать, и случалось, былая страсть вспыхивала в нем как рецидив старой болезни. В такие часы и минуты им овладевали какие-то бредовые, полуфантастические идеи смелых химических превращений, которыми просто не с кем было даже только поделиться, ибо шеф, к сожалению, был постоянно слишком занят, чтобы вникать в эти проблемы по существу, а каждый из остальных научных сотрудников слишком поглощен собственными заботами, чтобы разделить беспочвенный энтузиазм молодого коллеги.

В то утро Аскольд, как и Гурий Каледин, не проспал положенного часа, но, в отличие от Гурия, проснулся без будильника, позавтракал не плотно и не легко, то есть как обычно, снял с вешалки привезенный еще из Москвы плащ «болонью», чтобы взять с собой, однако в последнюю минуту что-то отвлекло его — и в результате он ушел из дома с пустыми руками, о чем мог нисколько не сожалеть, ибо плащ ему и в самом деле совсем не понадобился.

Что следует отметить особо, так это отрадный во всех отношениях факт своевременной явки на работу 2 июля всех сотрудников лаборатории, несмотря на временное отсутствие ее заведующего. Даже обычно опаздывающие лаборантки не опоздали, поскольку их в этот день просто не было.

В половине десятого раздался звонок из дирекции. Ласточка ответил, что Сергей Сергеевич в командировке. Последовало то ли удивленное, то ли возмущенное: