— Нормально, — говорит Тоник. — Я ведь вроде его секретаря. Что называется, при нем…

— А разве не сам по себе? Не по своим звукооператорским делам приехал в Будапешт? Не по светотехническим?

Александр Григорьевич медленно глотает лопающиеся пузырьки.

— Вообще-то конечно, Сань. Если разобраться…

Тоник выпивает из своего стакана залпом. Мелкие пузырьки расслабляющим кипятком бегут по жилам.

— Да ты разденься, здесь жарко.

Сам Александр Григорьевич скидывает свой мышиного цвета пиджак, вешает на спинку рабочего кресла.

— Кондиционеры ни к черту…

Тоник распускает кожаный пояс, расстегивает пуговицы на кожаном пальто. «Да, — думает. — Ну и клевое у него оборудование! Одни эти ручки-штучки чего стоят. Что ты!.. Фирма́… Свистнуть бы, конечно, отвинтить…»

— Я, ты знаешь, могу Платона и у себя устроить.

— Где?

— Да прямо тут…

Александр Григорьевич опускает глаза, загадочно улыбается. А вот Тонику не нравится эта его кривая улыбочка. И то не нравится, что за глаза он называет Платона только по имени, без отчества. Писатель все-таки. Мог бы и повежливее.

— Ему-то это на хрена?

— У тебя ведь девушка…

— Оно конечно… — соглашается Тоник. — Но, с другой стороны, там, обратно же, душ, сортир, койки широкие. Все удобства.

— Ему тут тоже будет неплохо.

— На раскладушке?

И снова такая же странная, себе на уме улыбка.

— Все равно эта сука жизни не даст, — говорит Тоник. — Этот каццо. Этот стронцо…

Тоник прямо задыхается. Не хватает слов. Зла не хватает.

Александр Григорьевич подходит к столу со стороны рабочего кресла, щелкает рычажком и опять ловит себя на непростительной забывчивости. Зябко поеживаясь, будто замерз, хотя стало не то что прохладнее, а еще даже жарче, он надевает пиджак, снова щелкает рычажком, отворачивается, становится к Тонику спиной, наклоняется, бормочет вполголоса:

— Три девять три. Снять семнадцатого. С Бюро Проверки согласовано…

Что-то в столе опять начинает гудеть, урчать и вибрировать, потом стихает.

— Все в порядке. Бела Будаи больше не дежурит.

— Уволили? — спрашивает Тоник.

— Ну…

— Отпуск?

— Да. Долговременный… Знаешь, — вдруг говорит Саня Скаковцев, — он заболел.

— Грипп?

— Что-то вроде.

— Надолго?

— Навсегда.

— Сосиску тебе в рот!..

Тоника даже в жар бросает. Александр Григорьевич смеется Александр Григорьевич отмахивается: мол, не стоит благодарности. Такая, мол, мелочь. Сущие пустяки.

— Главное, чтобы у тебя с твоей девушкой… — И тон такой отеческий. — Чтобы у вас все было хорошо.

Тоник терпеть не может, когда с ним так разговаривают. С Платоном из-за этого вечно ругается.

— Нет, — исправляет ход его мысли Александр Григорьевич. — С Платоном как раз совсем не так…

— А что? — спрашивает Тоник несколько оторопело.

— Ну что?.. Убил жену — теперь льет крокодиловы слезы.

— Уби-ил?..

— Да ты ведь сам рассказывал.

— Что? Я?

— Ты, конечно.

— Когда это?

— Сейчас уточним.

Александр Григорьевич заглядывает в блокнот.

— Вот… Двадцать девятого ноября. В восемнадцать часов семь минут.

— Где это я рассказывал, каццо?

— У себя в клубе… Про то, как он ей изменял… И как довел…

— Так я же в другом смысле. Порка мадонна!

— Убивают только в одном смысле.

— Сосиску тебе в рот! Ты чё ему клеишь?

Улыбка постепенно сходит с лица Александра Григорьевича. Добродушие и благожелательность оставляют его.

— Не беспокойся, он получит свое. А ты очень скоро получишь отдельный номер.

— Кончай, стронцо! Платон — законный мужик. Ты его не тронь, каццо. Поня́л? Падлой буду! Лучше не тронь… — Тоник обводит кабинет взглядом, которого не различить под темными стеклами очков. — Я психованный. У меня справка есть… — но угроза звучит как-то очень уж неубедительно.

Александр Григорьевич внимает. Александр Григорьевич усмехается.

— Ну, если не его, то тебя…

— Дурак, что ли?

Александр Григорьевич прогуливается по кабинету. Александр Григорьевич показывает, сколь он умеет быть снисходительным и терпеливым.

— Твоя кандидатура согласована. Ты остаешься. Но если настаиваешь на замене, я готов. Исключительно из хорошего отношения. Хотя мне, конечно, лишняя морока. Придется переоформлять документацию.

Александр Григорьевич медленно проводит по столу пальцем. Александр Григорьевич словно бы проверяет, нет ли на столе пыли. Потом еще раз проводит, в перпендикулярном направлении. Получается крест.

— Профессора Петросяна знаешь?

— Баклажанью морду?

— Ну так вот: поручим ему.

— Что?!..

— То самое.

Александр Григорьевич в глубокой задумчивости рисует на несуществующей пыли еще один крест.

— К тому же у них на тебя зуб. Это я до сих пор не давал им. Скажи спасибо.

— За что? Чё я сделал? — заскулил, едва не заплакал Тоник.

— Что сделал? Если понадобится, найдем. И что сделал, и чего не делал. Тут важно решить принципиально.

Тоник всхлипнул, втянул голову в плечи, сжался весь, сморщился. Настоящий старичок. Или младенец.

— Ну-ну! Возьми себя в руки! Ты же мужчина.

Александр Григорьевич вновь зашагал по кабинету, вслух размышляя и делясь своими планами на ближайшее будущее.

— Ровно в девять вы все собираетесь у меня. Выйдет же отсюда только один. Этот один — ты. Тут не все определяет личная симпатия, хотя и она, конечно, играет определенную роль. Чтобы ты правильно меня понял… Нас интересуют будущие возможности, а не прошлые заслуги. Мы скорее радикалы, чем консерваторы, и потому — на стороне молодости. Стариками пусть занимаются другие ведомства. Пускай они их защищают, оберегают, отстаивают права…

Этот стронцо так и шпарил, так и шпарил. Как по радио.

— Ты понимаешь, я бы не стал тратить время на объяснения с тобой, если бы… — Александр Григорьевич остановился на полпути между окном и дверью. — Если бы не нужда в гарантиях. Мы должны быть уверены, что завтра ты не полезешь в петлю. В этом миленьком твоем доме на Строительной. Иначе зачем все усилия? Может оказаться, что мы больше потратимся на свечи, нежели стоит вся игра. Теперь о Платоне, за которого ты так горячо вступился… При нормальном раскладе ему бы осталось написать всего две, ну от силы три книги. Но ведь и без них всего через пятьдесят пять… какой у нас месяц?.. — Александр Григорьевич поискал глазами настенный календарь. — Да, ровно через пятьдесят пять с половиной лет, по данным общественного опроса, он станет одним из самых известных и читаемых писателей в мире. Разумеется, сам он этого все равно не увидит, а те две или три книги ничего не прибавят к его славе. Что жизнь? Один миг. Книгой больше, мгновением меньше — какая разница?.. Ну а об Антоне Николаевиче и вовсе говорить не стоит. Тут потребовалось бы столько энергии… Да вот расчеты, если они тебе о чем-нибудь… Так что поверь, никакого смысла… При том энергетическом кризисе… При том режиме экономии, который всем нам приходится соблюдать… Антону в любом случае не на что рассчитывать…

Тоник сидел ссутулившись, сплетя между коленями бледные длинные пальцы.

— Теперь иди, — сказал Александр Григорьевич. Вид у него был тоже измученный. — Ступай к своей девушке, а к девяти возвращайся. И не опаздывай.

Он тяжело опустился в свое рабочее кресло, не проводив Тоника даже до двери.

Худое аскетическое лицо Антона Николаевича еще более заостряется. Остаются одни очки. Проглотив уйму успокаивающих таблеток, он перестает садиться за руль: не может ориентироваться в быстро меняющемся мире транспортных магистралей. Цепкая память, твердость походки, прямая осанка — куда только все подевалось? Он становится рассеянным, неряшливыми сутулым. Еще недавно будучи всем нужным и для всех интересным, Антон Николаевич вдруг перестает быть тем, чем был: уважаемым доктором Кустовым, человеком дела, человеком успеха. Отстав от находящейся на марше эпохи, он плелся теперь в печальном одиночестве по пыльной дороге, уже и не пытаясь догнать остальных.