Так вот, в том доме возле небольшой старинной церкви, где тебя, уже обреченного, уже смертельно обожженного мальчика, тайком крестила твоя семидесятилетняя няня, благодаря чему, быть может, ты только и остался жив, ты мысленно примерял к Индире один из этих ритуальных поясов невинности, замыкал на ключик, сам же осторожно, нежно и трепетно снимал его, и эта деликатная процедура тоже, возможно, оказалась одной из причин, которые привели тебя однажды на болото к Голубой Ведьме. Рассматривание «Истории нравов» перемежалось прослушиванием арий из опер — ими куда больше, чем Фуксом, был увлечен в ту нору этот черноглазый, круглоголовый полуармянский мальчик, столь сильный в астрономии и совершенно беспомощный в географии.

Лапа жил тоже неподалеку, в доме музыкантов, ближе к улице Горького, в том же Брюсовском переулке, и у него была миниатюрная, хорошенькая, похожая на фарфоровую статуэтку, просто очень даже красивая мама. А его отец, этакий Пьер Безухов: высокий, крупный, вальяжный мужчина в очках, — играл на каком-то смычковом инструменте в музыкальном театре.

На Тверском бульваре, во дворе под аркой, в полуподвальном этаже густонаселенного дома обитал Бубнила Кособока. Отец у него, как уже говорилось, был детским писателем, и как настоящий писатель, отец Бубнилы курил трубку — вернее, постоянно сжимал ее, погасшую, в левой руке. Он был маленького роста, широкоплечий, с пышной шевелюрой седеющих и потому как бы грязно-серых волос, в пестром пиджаке букле. Он писал свои книги простым карандашом, а на машинке его рукописи перепечатывала мать Бубнилы, с которой к тому времени, к 1956 году, я имею в виду, он, кажется, уже разошелся или вот-вот должен был разойтись. Чистую сторону испачканных, исчерканных отцом ненужных машинописных страниц Бубнила Кособока использовал в качестве черновиков и иногда делился с тобой. Склонив голову набок и закатив глаза, будто для молитвы, совсем как Бубнила Кособока при ответах у доски, отец-писатель, являясь в школу, всякий раз о чем-то долго и горячо спорил с учительницей литературы, а Лидия Александровна — полноватая, флегматичная, скучнейшим образом преподающая литературу учительница — вдруг оживлялась, возбуждалась и говорила энергично, как бы даже немного заискивающе:

— Ну что вы, ваш сын прекрасно… Замечательно… С глубоким пониманием… Первый ученик…

На что и без того похожий, но старающийся еще более походить на живого еще тогда писателя Эренбурга папаша Бубнилы, все никак не желая с этим согласиться, возражал:

— Мне кажется, Лидия Александровна, в последнее время он как-то ослабил… Занимается меньше… Совсем мало внимания уделяет…

И чем больше хвалебных эпитетов произносила учительница, тем чаще посасывал еще на прошлой неделе, возможно, погасшую трубку писатель Псевдоэренбург. Тут и ужу было ясно, что лишь ради удовольствия слышать подобные эпитеты и определения был затеян весь разговор.

Матери будущего крупного экономиста и политического деятеля Херувима, как и его таинственного отца, ты не видел ни разу. Он как бы тщательно скрывал их, никогда не приглашал приятелей к себе, в дом Арже. Была у него старшая сестра, кончавшая, кажется, еще во времена раздельного обучения женскую школу, а отец с ними вроде бы тоже не жил…

Вот кого ты забыл: Вечного Жида Сеню.

Ну что ты! Прекрасно помню. Постоянные стычки с Беллой Лазаревной.

…Узкое, решительное, заостренное, в разлете выщипанных бровей лицо преподавательницы английского языка, вашей классной руководительницы Беллы Лазаревны блестит от крема. Белла Лазаревна — красивая, почти такая же высокая и такая же  и н т е л л и г е н т н а я, как мать Тункана, женщина — неумолимо следит за кожей своего лица. Уперев холеную руку с тщательно наманикюренными ногтями в правый бок, она строго оглядывает класс, расслабив ноги и чуть расставив их.

— Белла Лазаревна, можно спросить?

— Никаких вопросов!

— Белла Лазаревна…

— А будешь себя так вести, я тебя с урока вон погоню!

Вечный Жид Сеня шмыгает носом. Вечный Жид Сеня покачивается из стороны в сторону. В ваш класс его перевели недавно, а до того он побывал во многих школах, классах, учительских, дирекциях — во многих школьно-педагогических коллективах, я имею в виду, — но нигде не ужился, отовсюду был изгнан, выжит, переведен. Этот Вечный Скиталец, этот всеми обижаемый и всех обидевший Сеня с постоянным недоуменно-удивленным выражением на лице никому спокойно жить не давал.

И что тебя потянуло тогда к коротышке Сене, к этому грязнуле и троечнику, придурочному идиотику, воришке и лгуну?

— Белла Лазаревна, честное слово… Я учил, Белла Лазаревна… Честное слово…

И все в таком вот прошлом несовершенном времени. Учил — это ведь еще не выучил. Тут обязательно нужен Past Perfect или Present Perfect, а Сеня — со своим примитивным Past Indefinite, со своим Прошедшим, во всех отношениях Неопределенным, но ведь даже и при том врет беспардонно. Переминается в стоптанных своих, ободранных башмаках с ноги на ногу, красные слюнявые губы жалостливо вытянулись, лоб — в мелкую гармошку, голова-одуванчик мотается из стороны в сторону — вроде тебя, когда, почти год просидев в больничной кровати с обожженной ногой в постоянном ожидании близких, ты вот так же раскачивался из стороны в сторону — не исключено, что как раз это вас и сблизило.

— Честное слово, Белла Лазаревна… Я учил…

— Садись. Два.

— Белла Лазаревна, честное слово…

Так он ныл, качался, канючил до победного, то есть до полного своего поражения, и только когда учительница брала ручку, чтобы влепить Вечному Жиду заслуженную пару, он начинал хамить. Мог, например, вырвать у нее классный журнал. Вернуться на место, хлопнуть крышкой парты, с шумом достать свой затертый, истерзанный портфель и со злым ворчанием уйти с урока. В течение считанных секунд этот жалкий, заискивающий, скулящий шкет, этот всегдашний Карандаш на школьном манеже превращался в агрессивного, пылающего лютой ненавистью зверька. Но подобные инциденты, сдается мне, имели место уже перед самым переводом Сени в другой класс, то есть после того случая, когда Мама дала тебе два билета в Большой театр, а ты пригласил Сеню. Название спектакля ты, конечно, уже не помнишь, не припомнишь даже, была ли то опера или балет, — но что запечатлелось в памяти совершенно отчетливо, так это то, как в перерыве вы отправились в буфет, чтобы пошиковать на данные тебе Бабушкой два или три рубля — двадцать или тридцать копеек по-нынешнему — и там Сеня прямо на твоих глазах и как бы даже с твоего молчаливого согласия спер стакан. На кой черт он ему понадобился и что за необъяснимый азарт овладел тогда тобою? Это было сильное, пьянящее чувство опасности, риска, соединенное с отвратительным ощущением страха и стыда. Охватившее тебя волнение можно сравнить разве лишь с тем, какое ты испытал, когда рассматривал картинки в «Истории нравов» Фукса или когда впервые приблизился к Голубой Ведьме. Словом, воровать тебе, видимо, понравилось, раз ты не сказал Сене, пока он еще не успел засунуть хранящую следы томатного сока емкость в свой объемистый, может, специально для того приспособленный карман:

— Не трожь общественную собственность, Сеня.

Ты как бы даже прикрывал спиной это незаконное и притом, заметь, без всякой для себя пользы — что особенно порочно — действие…

После окончания школы Сеня Вечный Скиталец поступил в кино-какой-то там институт. Чем уж он теперь занимается, что ворует, трудно сказать, но вполне возможно, что за истекший, как говорится, тридцатилетний период он превратился во французского киноактера Пьера Ришара — того, что играл Невезучего Блондина В Черном Ботинке. Ты, между прочим, сразу его узнал, когда впервые увидел на экране, и удивился, как он вырос — не столько, может, профессионально — тут ты судить не берешься, — сколько физически, хотя, насколько известно, мужчина способен расти в этом смысле чуть ли не до двадцати пяти лет…

Петр Николаевич останавливается возле твоей парты, склоняется над твоим черновиком контрольной работы, кашляет, качает головой и следует по проходу дальше. Сейчас тебе хочется верить, что это тактичное покашливание не было связано ни с каким легочным заболеванием, и просто так совпало, что после ухода на пенсию Петр Николаевич, по примеру Антона Павловича Чехова, купил себе домик в Крыму, бросил Москву и, по слухам, навсегда поселился на берегу Черного моря. Ты же так и остался с нерешенной задачкой, подобно тому как Тункан Загнивающий — со своим красным паяльником, хотя, насколько помнится, даже текущих троек в девятом классе ты уже не получал.