Посылки приходили регулярно. У тебя в тумбочке завелись мелкие муравьи — большие любители сладкого.

А в полевой девятикратный бинокль впоследствии ты изучал интимную жизнь соседних домов Советского, Свердловского, Фрунзенского… — интересно, какому району Москвы принадлежит теперь старый ваш трехэтажный с одной и четырехэтажный с другой, тыловой стороны дом в маленьком переулке, параллельном большому, где высится дом Арже, некогда привлекавший повышенное внимание иностранных шпионов, одного из которых вам с Бубнилой Кособокой, рискуя собственными жизнями, удалось так ловко поймать и обезвредить в самом начале пятидесятых. Бинокль тоже был снабжен ремешком, но уже вполне нормальной длины, и крышкой из толстой кожи, закрывающей цейсовские окуляры. Поскольку биноклем редко пользовались, вокруг медных заклепок то и дело образовывался рыхлый, вроде замазки, зеленый налет.

…Так вы и спускались по сияющей огнями, кружащейся в вихре снежинок вечерней улице Горького, мимо всегда малолюдного, темного книжного магазина, чугунной решетки всегда закрытых ворот Моссовета, мимо дома с гранитным цоколем, где жил Внук Члена Правительства из 9-го «Б», мимо Центрального телеграфа с иногда крутящимся, наполовину утопленным в стену глобусом на фасаде. Вы уже подошли к театру Ермоловой, как вдруг увидели идущую вам навстречу Индиру в горностаевой шубке. Кто, интересно, первый ее увидел: ты? Мама? Дядя Рома? Во всяком случае, это чудное мгновение ты запомнил на всю жизнь. Сладостно защемило в груди. Вы остановились, чтобы поздороваться.

— Мы идем на «Карнавальную ночь», — объявил ты.

— Говорят, хороший фильм.

— Индирочка, пошли с нами, — предложила Мама.

— Я должна спросить разрешения.

— К сожалению, у нас только три билета.

Ты говоришь великодушно:

— Пусть Индира идет.

Стало быть, вместо тебя.

— Ну что ты, Телелюйчик. Купим еще билет. Достанем. Пошли, пошли.

Ловелас Дядя Рома уже потянулся к Индириному локотку.

— Иди спроси, мы подождем.

Ее мама разрешила!!!

Закрой глаза, приятель. Замри. Постарайся представить. Если хватит фантазии — вообразить. Тебе пятнадцать лет. Индира согласилась пойти вместе с тобой в кино. С тобой и с твоими родителями, что даже усиливало остроту ощущений. Скажи, ты почувствовал себя при этом абсолютно счастливым? Какая буря поднялась в твоей душе? Какой блаженный покой снизошел на нее, истерзанную безответной любовью? Суждено ли тебе было хотя бы еще раз в жизни испытать нечто подобное?

Вот так он и действует, этот коварный наркотик. Раз, другой — и уже не можешь без него, никогда не сможешь. Для чего и существуют на свете женское кокетство и презрение, тепло и холод, да и нет. Из чего и плетутся эти тонкие кружевные сети. Сначала измучить, потом чуть утолить — и ты, Телелюев, погиб навек.

Ладно, бог с тобой. Вкушай контрабандистские миллиграммы. Нет ведь теперь для тебя иной формы существования. Эта девушка — уже часть тебя самого. Лучшая часть. Когда же все-таки это случилось с тобой? Тогда ли, когда перед тобой возник Недосягаемо Чистый Образ, или теперь, зимой, когда вы случайно встретились на улице Горького? Переменилось ли что-нибудь в твоем отношении к ней за это время? Как скоро ты узнаешь из кинофильма «Карнавальная ночь», так бывает, что минута все меняет очень круто, все меняет — раз и навсегда… И вот новоявленная богиня Индира Великолепная становится уже не только Верой твоей, но и Твоей Женщиной. Нужно иметь решимость волка, его волю к жизни, чтобы при необходимости — а такая необходимость при сложившейся ситуации непременно возникнет — перегрызть собственную лапу, угодившую в капкан. Инстинкт, впрочем, тут бессилен. Карнавальная ночь всевластна.

К окончанию девятого класса ты любил ее уже так, что перестал замечать даже самые невинные недостатки. Возможно, впрочем, это объяснялось не только силой твоей любви, но и ее умением работать над собой. Когда на вашем школьном горизонте появилась новая красавица — Белотелая Нимфа и Херувим высказался в том смысле, что если бы взять фигуру Индиры и присоединить к ней голову Белотелой Нимфы, то получилось бы как раз что надо — ты был оскорблен в своих лучших чувствах, хотя, положа руку на сердце, не мог не признать, что лицо у Белотелой Нимфы куда красивее. Она тоже носила косу, но гораздо более светлую и длинную, глаза — два голубых омута, носик маленький, фарфоровый, губы очень правильной формы и мягких очертаний, а кожа — гладкая и нежная, просвечивающая как алебастр. Однако излишняя полнота ее портила, ноги же были как у слоника, с широкими лодыжками.

Никого, кроме Индиры, для меня тогда уже не существовало.

Кто же все-таки выпрял, протянул первую нить, соединившую вас? Случай? Судьба? Что подтолкнуло ее к тебе после разрыва с компанией бешников? Помнишь, как это произошло?

Смутно. Помню только, что совсем неожиданно для меня после трехдневного отсутствия в школе по неизвестной причине она вдруг сама попросила после уроков проводить ее до дому.

Ты обрадовался?

Даже не знаю. Те три дня показались вечностью. Я звонил, но ее не подозвали к телефону.

Чем она объяснила свое отсутствие?

Сказала, что не станет рассказывать всего случившегося в их компании. Тогда спросил: «Почему ты не подходила к телефону?» Она сказала: «Хотела побыть одна». Тут было что-то не так.

Кажется, именно тогда в некоторых московских школах — между прочим, и в вашей — цвела знаменитая плесень. Дети обеспеченных, силу и власть имущих родителей заявили о себе в полный голос.

Я как раз не уверен, что Дылда и вся компания бешников имели к золотой молодежи какое-то отношение. Чувствовалось только, что Индира чем-то оскорблена. Говорила сумбурно. «Они даже не поинтересовались, — сказала, — жива ли я».

Жива ли?!

Ясно было одно: разрыв с Дылдой и всей компанией произошел внезапно, тяжело, болезненно.

Что она говорила еще?

— Я поверила ей, — говорила она о Дылде. — Думала, что она необыкновенная, а она оказалась порочная… Чтобы всегда быть в центре внимания, она унижала других. Все были у нее под каблуком. Я оказалась таким же придатком, а может, хуже…

В каком смысле?

Не знаю, но только Индира была в жутком состоянии. Мы прошли по улице Горького до самого конца, прошли ее дом, свернули за угол. Там стоял табачный киоск. Мне захотелось курить.

Ты разве уже курил?

Да нет, как и все — покуривал.

Вы завернули за угол — и что же?

Она сказала: «Не смей. Только когда поступишь в институт».

Ого!

«Что в институт?» — не понял я. «Тогда я тебе разрешу».

И ты послушался?

Ей было плохо.

А тебе?

Мне тоже. Как-то сразу потянуло домой. Потом я довел ее до подъезда и пошел к себе. Не успел войти в квартиру, как она звонит, плачет в трубку, говорит, что теперь у нее, кроме меня, никого. Ни подруг, ни товарищей. Что она не привыкла одна, и в школе ей трудно. Она устала быть не самой собой.

То есть как?

Я понял, что она держалась в классе не вполне естественно.

Ты ее спросил: почему?

Да.

И что она ответила?

— Я тебе, — говорит, — не все рассказала. — И голос опять такой жалкий, дрожащий… Потом всю ночь мне снились кошмары. Будто снова ехал я в Ермолаевку и вез Индире черный кожимитовый мяч. Сойдя с поезда, я сразу увидел высокий терем, и в нем под самой крышей сидела она в красном сарафане с толстой косой на плече. Пока я шел, терем становился все меньше, он словно оседал, его заслоняли какие-то островерхие юрты. Вокруг бегали приземистые кони и люди с раскосыми глазами, вооруженные луками, стрелами, пиками. Почему-то я очутился в одной из юрт. Посреди нее, скрестив ноги, сидела на ковре Красотка Второгодница с плоским, как блюдечко, лицом. Она протянула ко мне свои тонкие, будто змеи, руки, все в каких-то звенящих украшениях. Я отступил, но тут же столкнулся с полуобнаженной танцовщицей, извивающейся в бесстыдном танце. Она была очень похожа на больничную сестру Сильвану, но только с такой же, как у Индиры, косой. Я бросился прочь. Юрты грозно надвинулись со всех сторон. Я побежал, споткнулся. Потом долго падал. Наконец чьи-то сильные руки подхватили меня. Только теперь это был уже как бы не я, а лишь отчаянно бьющееся сердце, заключенное в кожимитовый мяч. И слышу голос: «Успокойся, мальчик. Поцелуй меня». Гляжу — Голубая Ведьма в черных Индириных очках. И тут понесло меня неведомо куда. Ни терема больше не вижу, ни юрт. Оказываюсь вдруг на болоте, в пункте В. На кочках сидят в круг Белотелая Нимфа, прямой, как натянутая струна, Херувим, Весталка в газовом платье-хитоне и Индира. Почему-то волосы у нее стриженые, лицо круглое, с ярко накрашенными губами, и совсем не похожа она на себя в этом черном, просвечивающем платье из грубых блестящих кружев. Тут Голубая Ведьма бросает меня в круг, и они начинают играть мною в волейбол: я только знай отскакиваю от ладоней. Лица мелькают, размазались, слились в одно. Сейчас, думаю, кто-нибудь не успеет подтолкнуть меня вверх, и я упаду в эту дрожащую, затянутую ряской, чавкающую зыбь, захлебнусь плесенью небытия, которая однажды уже забивала мой младенческий рот. Но тут кто-то обнял, прижал меня к груди, и мелькание прекратилось. Это Весталка, понял я и тут же увидел, как Херувим, будто гаечным ключом, обхватил руками голову Белотелой Нимфы, принялся отвинчивать ее. Белотелая Нимфа еще продолжала стоять, и никакой крови не было, а он уже положил ее голову рядом на кочку, сам же подошел к Индире, крепко зажал в ладонях ее голову, повернул… Потом поменял их головы местами. Теперь туловище Индиры соединилось с головой Белотелой Нимфы, как того хотел Херувим. Индира превратилась в чудовище. У меня все опять поплыло в глазах, Весталка же вдруг закричала писклявым голосом: «Ну где твоя богиня? Говори!» Я гляжу и слова не могу вымолвить, а Голубая Ведьма держит над теми, из кого я должен выбрать, истаивающийся месяц — будто свечку, а вокруг голубые болотные огоньки вспыхивают, убегают вдаль…