— Давай, понимаешь, туда, — коротко распоряжается Дядя Аскет и, пригнувшись, точно под шквальным огнем противника, сигает в ту сторону, где виднеются камыши.
Ты бежишь следом, прокручивая в уме всевозможные варианты ваших дальнейших действий, стараясь трезво оценить создавшуюся обстановку. Стало быть, вы находитесь в чистом поле, на лугу — короче, на открытой местности, где каждый из вас в отдельности и вы оба представляете собой самое большое возвышение — наиболее очевидную и уязвимую мишень для бога-громовержца. Оба вы, хотя и такие маленькие, являетесь в данный момент как бы центром, выпирающим пупом земли и если не целью мирозданья, то живой, подвижной целью для решившего поразвлечься Зевса.
Сначала с неба упало несколько капель, потом резкий порыв ветра пригнул траву, громыхнуло и сразу, без всяких цирлихов-манирлихов, полило как из ведра, а вы, вместо того чтобы накрыться палаткой, побежали к реке, хотя воды кругом и так хватало. Дядя Аскет бежал впереди семимильными шагами, совершенно непостижимыми при его небольшом росте, ты же приударял сзади, и нервный смех разбирал тебя, и потоки воды стекали с прилипших ко лбу волос, щекотали лицо, мешаясь со слезами. Дядя Аскет бежал впереди, открыв зияющий черной дырой беззубый рот, втянув голову в плечи, зажав под мышкой свернутую палатку, впопыхах извлеченную из рюкзака, врезаясь высокими каблуками черных тупоносых ботинок на микропоре в размякший травянистый покров, а ты семенил следом, тоже пригнувшись, и несколько раз терял равновесие, чуть не пропахав носом еще не тронутую плугом целину.
Наконец вы добежали до камышей. Дядя Аскет присел на корточки и встряхнул палатку. Ты тоже присел на корточки, взглянул наверх. Поскрипывающие на ветру стебли камышей с узкими длинными листьями утыкались в черное небо. Сверху, наверно, вас не было видно. Вы спрятались, точно муравьи в траве. От молний вас защищал частокол громоотводов. Но тут ты начал соображать, что если молния вдруг ударит в камыш и он загорится… Или пусть даже не загорится — все равно ведь электропроводность воды и диэлектрическая проницаемость вашей обуви… То есть сила тока, в любом случае равная напряжению, деленному на сопротивление… Очень кстати тебе на ум пришел один полезный совет одного мудрого старца: сморкать нос в тот самый момент, когда в тебя угодит молния, — тогда уж наверняка не убьет. Не доверять этому старцу у тебя не было, в общем-то, никаких оснований, ибо это был великий старец, величайший, можно сказать, Исследователь, Писатель, Художник, Медик и Инженер. Вопрос, собственно, заключался лишь в том, в какой именно момент — до или сразу после вспышки — надо начинать сморкаться и в какой мере сила тока, которым тебя все же может тряхануть невзначай, будет обусловлена сопротивлением твоей промокшей до последней нитки одежды.
С другой стороны, сморкаться не следовало вовсе, ибо еще более древний старец, заслуживающий не меньшего уважения, пропагандировал всепобеждающую силу смирения. Он утверждал, в частности, что и воробей перышка не уронит, ежели бог не заденет его пальцем. Выбор, однако, осложнялся наличием точки зрения третьего мудреца, который считал, что мы для богов — все равно как мухи, и им одна забава мучить нас.
Дядя Аскет ощупал маленький кармашек — пистон посеревших под дождем белых брюк, проверил, на месте ли шагомер, и начал исподволь разворачивать палатку, хотя накрываться ею давно уже не имело смысла. Он натянул тем не менее какой-то край на голову — не столько, видимо, из-за опасений потерять последние волосы, окажись дождь радиоактивным, сколько для морального удовлетворения: нужно же было в течение похода хоть раз по прямому назначению использовать палатку, раз Дяде Аскету пришлось тащить ее на себе всю дорогу. Из солидарности с Дядей Аскетом ты прикрыл плечи и теперь глядел на черные, непроглядные тучи, на низвергающиеся словно из ниоткуда потоки воды, слышал раскаты грома, а молний здесь, в камышах, как бы не было — только отраженный свет фотовспышек или электросварки озарял небо. Вы сидели рядом на корточках, под ногами была вода, которая все прибывала, и уже зад твой начал ощущать теплое расслабляющее касание, как если бы ты уже сидел в луже, и ноги затекли. Выбравшись из-под палатки, ты выпрямился во весь рост, и тебе открылась такая картина. Вытянутый с запада на восток черный дирижабль сплющился, превратился в некое подобие блюда, представляющего собой теперь верхнюю, широкую часть воронки, конусные стенки которой были намечены тонкими штрихами молний, непрестанно бьющих в землю наискосок. Вы находились в узкой горловине, в мертвой зоне, окруженной высоковольтными разрядами ломаного, гримасничающего огня. Выбраться из этой ловушки было никак невозможно, и как раз по тому месту, откуда вы прибежали, проходила невидимая граница смерти.
Когда ты поднялся во весь рост, горизонт расширился. Клочок неба, который ты видел из камышей, разметался во все стороны грозовой тучей, и там, где она кончалась, уже светлело небо. Молнии били в землю по кругу, каждая новая вспышка ослепляла обесцвеченное пространство, и тотчас размазанный дождем пейзаж обретал четкость. Становилось видно даже лучше, чем в очках. Заснувший, намертво связанный миллионами нитей мир вдруг оживал — и ты оживал вместе с ним. Что касается Дяди Аскета, то он продолжал сидеть на корточках, глядя на тебя снизу из своей норки темными, как виноградины, глазами. Он и в самом деле напоминал какого-нибудь святого, спрятавшегося в пещере от дождя, и видел по-прежнему лишь тот же крошечный кусочек неба, который еще недавно наблюдал ты. То есть, по существу, он вообще ничего не видел, а ты по-новому воспринимал даже его лицо с большой каплей на кончике носа, небритые впалые щеки, глубокие складки, идущие от уголков рта. Что-то произошло в тебе, парень, вместе с выпрямлением спины и разгибанием ног. Сначала, когда ты увидел столько молний, тебе сделалось, конечно, страшно, потом какая-то сумасшедшая радость овладела тобой. Ливень хлестал в лицо, молнии, будто бросаемые лезвиями вперед ножи, вонзались в землю, а ты вдруг почувствовал себя таким живым, каким никогда раньше не чувствовал. Даже смерть уже не пугала, ибо была такой же естественной и неумолимой, как жизнь.
Да, дружище, глядя на огненные стрелы, распарывающие сырую мякоть раскисшей атмосферы, ты мог наглядно представить себе, как легко, в сущности, богам расправиться не то что с отдельными людьми — с целыми неугодными цивилизациями.
Огненный круг не расширялся и не сжимался. Зевс продолжал лупить молниями, будто один из Великолепной Семерки разряжал в землю свой семи-, восьми-, стозарядный кольт, предупреждая, что следующая пуля будет послана в тебя, Телелюев, — в тебя, высунувшегося из камышей, или в Дядю Аскета, продолжавшего сидеть на корточках, — если только выяснится, что содеянное вами заслуживает подобной кары.
Но твой час, видать, еще не настал, а о Дяде Аскете и говорить нечего: ему грешить и грешить — лет двести еще, если и дальше дело пойдет такими темпами. То есть, хочу я сказать, и волос тогда не упал с его загорелой лысины, и воробей пера не потерял.
Пока вам просто было сделано грозное предупреждение — и довольно. Сколько можно пугать миролюбивых граждан, незадачливых путешественников?
Дождь начал стихать. Зевс притомился, сменил гнев на милость, опустил кольт в кобуру. Черную тучу унесло куда-то вбок, к едрене фене. Заголубело, распогодилось, выглянуло солнце, засверкали капли дождя на поникшей траве. Вы вскинули рюкзаки и отправились дальше — куда вам там нужно было? Ах да, в Звенигород.
Мокрая одежда стояла колом, пощипывала, покусывала спину, ляжки, колени, будто назойливая мошкара, и подсыхала на снова уже горячем солнце, и от вас с Дядей Аскетом, словно из старой прачечной, валил пар, малозаметный, впрочем, в прозрачном, легком свете вновь наступившего летнего дня.
…Вы снова вышли к воде, на этот раз большой и вольной — к Москве-реке, я имею в виду, и дальше направились вдоль берега, сплошь заросшего голубой осокой. Тусклая в рассеянных лучах света река круто поворачивала вправо, как если бы глиссер с задранным носом делал опасный вираж, и при виде этой широкоформатной картины перехватывало дыхание, щекотало низ живота, точно слишком сильно наклонившийся глиссер прямо на виду вот-вот должен был опрокинуться. Постепенно небо затягивало грязноватой кисеей. Высокие сплошные облака, словно вощеной бумагой для компрессов, со всех сторон обложили солнце. Одинокая белая лошадь, пасущаяся в низине, все пыталась поднять голову, но каждый раз бессильно роняла ее в густую траву. Где-то, уже совсем едва различимые, виднелись строения, похожие на кусочки отколупнутой сосновой коры. И все остальное — растянувшееся по лугу стадо коров, крошечная фигура пастуха с перекинутым через плечо кнутом толщиной в волос — было так мелко, призрачно, вызывало такое щемящее чувство, будто это была не Москва-река, которую еще вчера вы переходили вброд и теперь, наверно, опять должны были преодолеть, а печально знаменитый Стикс, и путь по нему был только в одну сторону.