Первым же указал на исключительное значение оперативной информации академик Скипетров — Пал Палыч, как в лицо и заглазно называли его. Краткое деловое «ч» на конце произносимого имени то и дело сменялось подобострастным, игривым, шуршащим, многолико шипяще-урчащим звуком: Пал Палыч-чшш… «Пал Палыч считает». «Пал Палыч советует». «Так решил Пал Палыч». И ежели случалось кому-то в это время подойти к группе шушукающихся, он, бывало, слышал только: «чшш!..» — и обижался порой не на шутку, принимая это «чшш!..» за сигнал остальным замолчать, проявить разумную осторожность и должную бдительность.

Собственно, Пал Палыч как раз и настоял на приглашении в институт сначала одного, потом нескольких переводчиков-референтов. Произошло это несколько десятилетий назад, но немногочисленные старожилы до сих пор еще добрым словом поминали те золотые дни. Едва начавший седеть кандидат наук и заведующий лабораторией, возможно уже профессор, Скипетров вел в институте самую ответственную, щедро финансируемую тему, важность которой, к сожалению, давно смыли годы. Уже тогда перед будущим академиком и институтским кормильцем открывались любые двери. Лабораторию обеспечивали всем необходимым — вернее, он сам от имени и по поручению Института с заведомым избытком, на зависть другим лабораториям, обеспечивал ее.

Переводчики-референты снабжали Пал Палыча коротенькими аннотациями статей из иностранных научно-технических журналов, а чем-либо заинтересовавшие его сообщения переводили целиком, поскольку сам Пал Палыч иностранными языками не владел. Впрочем, этого никак нельзя было предположить, знакомясь с любым из отчетов лаборатории, содержащих уйму литературных ссылок едва ли не на всех европейских языках. Секретность работы требовала, чтобы переводы существовали только в одном экземпляре, дабы исключить утечку информации. Передавать какие-либо из них другим подразделениям без ведома Пал Палыча категорически запрещалось. Поступавшие материалы он бегло просматривал, делал выписки на отдельных листках, запирал переводы в служебный сейф, а листки раздавал сотрудникам в качестве плана действий на ближайшее время. Поскольку Институт химии в то время один из немногих получал валютные журналы по подписке, а Пал Палыч был единственным начальником, на которого работал созданный отдел информации, то его лаборатория в научном отношении вскоре оказалась как бы вне конкуренции.

Сами же работы скипетровцев и их продолжателей превратились в некое подобие переводов с языка мировой науки на язык науки отечественной. Все труднее сторонним специалистам становилось отделять оригиналы от копий, определять, в каком случае Пал Палыч «переводит» зарубежных коллег и в каком они «переводят» Пал Палыча. Когда же количество статей, написанных в соавторстве с академиком Скипетровым, перевалило за полтысячи, вопросы приоритета, оригинальности и качества исследований как-то сами собой отошли на второй план и утонули в безграничном море информации, порожденном узеньким поначалу ручейком ведомственных переводов. На поверхности остались только большие заслуги Пал Палыча едва ли не во всех областях отечественной химии, что и отмечалось неизменно в торжественные дни юбилеев, награждений, выдвижений, присуждений.

Постепенно и другие сотрудники института, среди которых находился уже сын Пал Палыча, Сережа, получили возможность беспрепятственно пользоваться услугами переводчиков. Отдел информации рос вместе с потоком выполняемых переводов, пока не почувствовал в себе силы проводить вполне самостоятельные исследования. Вот тогда-то и появились в институте первые электронно-вычислительные машины, а в относительно немногочисленном поначалу отделе информации учредили ряд лабораторий, самой большой из которых стала лаборатория перевода и машинной техники — сокращенно ЛПИМТ — во главе с уже знакомым нам контрольным редактором Никодимом Агрикалчевичем Праведниковым.

В лаборатории этой работали три знаменитых аса, три кита, можно сказать, переводческого дела, каждый из которых представлял собственное научное направление. Старший, то есть наиболее старый из них, Борис Сидорович Княгинин, был типичным представителем классической традиции. Идеологически противостоял ему, одновременно как бы и дополняя, Андрей Аркадьевич Сумм — пятидесятилетний реформатор всего переводческого дела в Институте химии. Третий же, Иван Федорович Тютчин, не только в возрастном, но и в функциональном, так сказать, отношении представлял собою некое промежуточное звено, нечто вроде соединительной шестеренки, и трудно даже предположить, как без него могли бы взаимодействовать в качестве составных частей одной машины новатор Андрей Аркадьевич и консерватор Борис Сидорович.

Здесь же работал и некто Непышневский — молчаливый, словно бы постоянно чем-то недовольный физик-теоретик преклонных лет. Его присутствие в отделе информации объяснялось тем, что никто больше не захотел предоставить ему профессиональное убежище после очередной институтской реорганизации то ли из-за его неуживчивого характера, то ли из-за невозможности позволить себе роскошь содержать собственного штатного теоретика. Главной его задачей и прямой обязанностью в отделе было не мешать работать остальным, и потому большую часть времени он проводил в парке, бродя по аллеям, гуляя в лесу, чертя на земле или на снегу, в зависимости от времени года, какие-то формулы, символы, знаки. Своими теоретическими изысканиями и соображениями Непышневский раз в году делился с директором, а раз в три года — с одной из секций научно-технического совета, которая, ничего в том не понимая, всегда утверждала его устные отчеты единогласно.

Младший переводчик Алексей Коллегов — муж Инны, аспирантки профессора Степанова, и молодые инженеры Орленко, Голубенко, Оводенко, которых постоянно путали из-за сходства фамилий и даже манеры держаться, — все они тоже работали в ЛПИМТ. Поскольку лаборатория считалась развивающейся, ее кадровый состав постоянно увеличивался, и частью этой политики был прием нового сотрудника Таганкова.

Кроме ЛПИМТ, стремительно размножавшийся простым делением отдел информации уже включал в себя к этому времени группу отечественной информации, лабораторию единичного размножения, библиографическую группу, группу международного сотрудничества, лабораторию поиска и развития, лабораторию управления, а также лабораторию перспективных разработок, непосредственно возглавляемую начальником отдела Вигеном Германовичем Кирикиасом — человеком сдержанным, но решительным, из породы тех начальников, что мягко стелют — жестко спать.

Окна комнат переводчиков выходили в парк, в корпусе напротив помещались химики, однако из-за деревьев, его заслонявших, информаторы при всем желании не могли видеть бабочек, с фанатичной неотступностью круживших возле постоянно открытой фрамуги степановской лаборатории.

За оградой, рядом со зданием аэропорта, запускали и глушили свои мощные двигатели самолеты. Они тяжело трогались с места, медленно уползали по асфальтированной дорожке, словно древние ящеры, раздраженные бесцеремонным присутствием отчаянно глупых мелких животных, всех этих гомо сапиенс, за которыми и гоняться-то было унизительно, разве что немного попугать. Сердитое рычание перерастало в оглушительный рев, чудовище медленно разворачивалось, коротко разбегалось, неожиданно отрывалось от земли и отправлялось восвояси — гордое, неприкаянное, чуждое стадному инстинкту, прекрасное в своем одиночестве. Умчавшегося тотчас сменял другой монстр, который тоже ревел, трясся, вибрировал в потоках горячего воздуха, им же самим распаляемого, и от этого по всей земле гулял сухой ветер, витал приторный запах неотработанного горючего.

Самолеты улетали и возвращались. Иссякнув, отчаявшись снова подняться в воздух, очередной крылатый гигант, эта парализованная незримым врагом неимоверных размеров личинка, утих, замер в смертельной истоме. И тотчас вокруг началась поначалу робкая, затем все более оживленная возня. Мелкие фигурки пассажиров, вывалившись из зияющей в серебристом брюхе дыры, рассыпались по полю и, будто почуявшие еще лучшее лакомство муравьи, устремились к застекленному павильону.