Не дойдя шагов сто до дома, человек остановился, запрокинул голову, стал высматривать что-то в вышине, считать этажи, и результаты этого подсчета, кажется, огорчили его. Он снова пересчитал — и снова расстроился. Лучше бы то окно не светилось.

Какое-то время человек колеблется. Какое-то время он стоит посреди тротуара в глубокой задумчивости и нерешительности. Но вот человек по фамилии Кустов — во всяком случае, в качестве такового он находится сейчас тут — заходит в темный двор, останавливается возле красных «Жигулей», проводит рукой в перчатке по лобовому стеклу с примерзшей к нему снежной крошкой, отпирает дверцу. Дверца щелкает. Из сумеречного нутра веет холодом нежилого, к которому примешиваются слабые живые запахи резины и машинного масла. Кожа пальто реагирует на каждое его движение. Словно кто-то невидимый тайно наблюдает за Антоном Николаевичем Кустовым, невольно выдавая себя этим неприятным поскрипыванием.

Примостившись на краешке сиденья, он запускает руку вглубь, в черноту и вот уже отключил сигнализацию. Потом вынимает из кармана пальто туго обтянутый бумагой сверток — вроде небольшой толовой шашки, — прячет его где-то в недрах и невольно вздрагивает, встретившись с собственным взглядом, отраженным в зеркале. Некоторое время он с недоверием вглядывается в вылепленное из тени и света лицо двойника: в светящиеся зрачки, провалы глазниц, разделенные ложбинкой переносицы и подчеркнутые снизу полоской упрямо сжатых губ, — и вот уже пытается вылезти из машины. Тянется ногой к земле, но не достает. Возникает мгновенное ощущение пропасти, гибельного провала. Наконец твердь нащупана. Слышно, как хрустнула подмерзшая за ночь почва.

Кустов снова включает сигнализацию, хлопает дверцей, звенит ключами, выдавливает таблетку на ладонь, давясь, проглатывает на ходу. Входит в подъезд, вызывает лифт, нажимает кнопку девятого этажа. Спохватывается. Нажимает «стоп». Кабина дергается и застывает. Кустов снова нажимает — в этот раз на седьмой. Даже бросило в жар. Когда-нибудь он так выдаст себя с головой. Этим — и еще постоянной путаницей с ключами.

В коридорчик-тупик выходят наружные двери трех нумерованных боксов, трех маленьких крепостей, от одной из которых у Кустова имеется ключ. Теперь ему нужно расслабиться. Расслабиться — и вперед. Как ни в чем не бывало. Вперед! — командует Кустов. Он поворачивает ключ, замок поддается, дверь открывается. Еще даже и не успев войти, он ощущает незримый отпор, враждебное поле, разделительную полосу отчуждения.

— Был у врача, — говорит он уже из передней, потом сидели с ребятами…

Мерзкая интонация. Ложь полуправды. Полуправда лжи. Он себя ненавидит в этот момент. Презирает. Почему эта старая женщина в некрасивом домашнем халате с отечным, совсем каким-то чужим лицом имеет над ним такую власть? Почему он ее боится? Зачем оправдывается?

— Тебе звонили. Есть будешь?

Сигарета, оставленная на блюдечке из-под варенья, дымит. Желтое масло никотина расползается по белой глазури. Первая атака отбита. В общем, кажется, обошлось. Или вот-вот обойдется.

— Кто звонил? — спрашивает Кустов.

— Разыскивали с работы. Ты что, там не был сегодня? Раньше ушел?

Пестрые кухонные занавеси не сходятся до конца. В промежуток просунулась фаллическая шишка кактуса — насыщенного хлорофиллом колючего огурца. Жена Кустова питает слабость к кактусам. «Наверно, за то, что они тоже уродливы», — думает Антон Николаевич.

А женщина чувствует: снова обман. Вместо мужа явился чужой. И так изо дня в день. Вот уже целый год. Сколько такое можно вынести? Сколько еще придется терпеть?

«Сейчас начнется вторая атака, — догадывается Антон Николаевич. — Пойдет глотать лекарство. Пить капли. От сердца». И точно — точно! — из ванной слышится стук лекарственных пузырьков, жалостливое бульканье воды. И так вот двадцать лет напролет. Двадцать лет тоталитаризма, тирании, подотчетности, страха. Невыносимо!

Женщина начинает хождение по комнате, по кухне и коридору, стягивает халат на груди. Взгляд становится гнилым и мутным от слез. Дыхание — прерывистым. Вот-вот начнется истерика. Ах нет, приступ — вот как называется это.

Отключиться, отвлечься, не думать, лечь и забыться. Но даже и в мыслях своих он уже не властен. Под постоянным рентгеном. Хроническая лучевая болезнь.

Мглистые облачка табачного дыма покачиваются под низким потолком кухни, высвеченные потоком электрических квантов, испускаемых яркой лампочкой. Напряжение постепенно спадает. Пытка отсрочена. Пытка окончена. Заключенного возвращают в камеру.

Жена наливает Кустову свежий чай, оказывает мелкие знаки внимания. Их уже накопилось столько, что Кустову вновь вдруг становится легко и свободно. Прежний, еще недавно стоявший на пороге квартиры, пытаемый и страдающий Антон Николаевич словно куда-то исчез, испарился, вытек, а место его занял двойник, копия, однофамилец, которому вполне хорошо наедине с этой заботливой женщиной.

Кустов переодевается, меняет кожу. Он выползает из пиджака, где остаются его документы, предписывающие вечно жить в этом четырнадцатиэтажном доме с низкими потолками на улице Строителей-Новаторов и ежедневно ходить на работу в Институт биологических исследований. Опять начинают дрожать внутренности. Опять к ним присоединили электрические клеммы, пустили ток. Все зудит внутри, мелко вибрирует. Кустов бросается в ванну к коробке с лекарствами, вытряхивает из склянки две последние таблетки. Продавливает две еще через серебряную фольгу. Жадно глотает одну за другой, подряд. Нет больше сил терпеть.

Жена после горячего душа. Жена, красная как рак, окликает, завлекает его, а он смотрит на нее непонимающе остекленевшими глазами. Бледные ноги с фиолетовыми прожилками. Ноги некрасиво торчат из-под халата. Перспектива искажается. Комната плывет, деформируются, уплывая, предметы.

«Спать, спать, спать», — повторяет про себя Кустов.

И вот они уже недвижно лежат на широкой кровати совершенно симметрично, каждый под своим одеялом, и смотрят в потолок. Супружеская чета. Два гипсовых слепка. «Эту парную гробницу соорудил, кажется, для Медичи Микеланджело, — с трудом соображает Антон Николаевич. — Микеланджело Буонарроти. Флоренция. Эпоха Возрождения. Ave Maria!..»

Тяжелые синие шторы почти не пропускают света с улицы. Лекарство действует. Отпускает понемногу. Антон Николаевич впадает в забытье.

Так он опять оказывается на Четвертом проспекте Монтажников и, выйдя из больницы, спешит в сторону центра, надеется успеть до закрытия в ГУМ. Из-за сильного гололеда он без машины. Автобус, метро, калейдоскоп лиц. Как на печатающем ротаторе, мелькают в воздухе запечатленные портреты прохожих, приезжих — и тотчас листки разносит ветром. Лица. Типы. Детали и фрагменты. Крашеная рыжина. Зализанная седина. Колебание необъятной груди. Шляпы, губы, летящие мимо глаза…

Он успевает. Устремляется в одну из трех сырых подворотен, и вдруг — светлая, сухая крытая многолюдная улица сплошных магазинов. Поднимается на второй этаж, проталкивается к запруженному душистому прилавку. Взгляд скользит по витрине, останавливается, нащупав нужное.

Теперь — к кассе.

— Извините!

Возвращается.

— Девушка, вот, пожалуйста, заверните…

Красотка лениво заворачивает. Красотка блондинка. Очень медленно заворачивает, как при замедленной киносъемке. Ворожат точеные, отлакированные ноготки.

«Дура, пустышка, манекен, стандартная «курочка», — думает он и с ужасом чувствует, как вскипает кровь.

Трещит липкая лента. Сейчас она заклеит сверток — и все.

Но ему-то зачем? Он любит другую и ради нее — здесь.

Уголок ярко и очень аккуратно накрашенного рта кривится. Рот как бы существует отдельно от лица. Фарфоровые кукольные глазки запрокидываются.

В последний раз он думает в отчаянье: зачем?

Но нет, понесло. Уже несет, как на санках с горы — без тормозов, nell’estasi d’amor[12].

Porca Fortuna!..[13]