Фотография слишком маленькая, никаких других фотографий Максима Брониславовича той поры не сохранилось, а внешность сломленного, перенесшего два обширных инфаркта старика, которого время от времени я все еще встречаю в институте, говорит совсем о другом. На первый взгляд, он почти не переменился, если не считать выражения глаз: ныне я читаю в них только боль, затравленность и равнодушие.
Да, каждый из этих обменивающихся радостным рукопожатием премьеров получил свое. Можно ли сказать: по заслугам? Хотя кое-кто в институте именно так говорит теперь о Френовском, потому что удав стал безопасен.
Меня всегда (а теперь особенно) больше интересовала личность кролика (мышонка), который, несмотря на свою внушительную комплекцию (занимает добрую половину фотографии), вовсе не выглядит перекормленным, вялым и неповоротливым. Следует уточнить: если это и кролик, то какой-то особой, невиданной, гигантской породы. Он ли выбрал направление своих исследований или новоявленный бог «термодинамической химии» позвал его в назначенный час? Фанатическая уверенность в собственной правоте пришла к нему, пожалуй, несколько позже — как противодействие сомнениям окружающих и тем враждебным силам, которые поблескивающий на фотографии металлической оправой очков премьер-камикадзе направил против него. (У них, участников дружеского рукопожатия, даже очки совершенно разные. У Базанова — крупная темная пластмассовая оправа.)
Или уже тогда, на торжественном собрании лаборатории, Максим Брониславович начал наступление на Базанова? Трудно сказать, было ли связано то рукопожатие с награждением Виктора Почетной грамотой, вручением денежной премии или объявлением его победителем социалистического соревнования. Ясно, однако, что кролика поднимали, дабы потом, отпустив, разбить насмерть об острые скалы. Френовский был опытным, искушенным, масштабным политиком. Вот только развернуться ему было трудновато на чрезвычайно тесном, неудобном для больших политиков плацдарме научной лаборатории. С кем он работал? Откуда постоянное чувство неудовлетворенности? Из двадцати трех человек лишь базановские сотрудники, Рыбочкин и Верижников, вместе со своим руководителем составляли все мужское население лаборатории.
А в группе Виктора соотношение было иным. Признаться, у меня сложилось впечатление, что именно это обстоятельство привело к тому, что единственная поначалу сотрудница базановской группы вскоре стала его любовницей. Не стану называть ее имени. Как и многие другие, кто подобно мелким рыбешкам огибал этот каменный подводный массив, не терзая себя напрасным намерением перевернуть или хотя бы стронуть его с места, она практически не имела отношения к базановской судьбе.
Он любил, его тоже любили. Влюбчивость Базанова была, пожалуй, напрямую связана с подверженностью его натуры всякого рода увлечениям, которые он не умел контролировать, сдерживать, подавлять. Не умел или не хотел? Это в равной мере касалось мужчин и женщин, работы и развлечений. Неуемный темперамент в сочетании с непредсказуемыми ассоциативными перескоками с предмета на предмет, составлявшими едва ли не основную отличительную черту его таланта, неожиданно, можно даже сказать внезапно, приводили Базанова к скоротечным любовным связям, о которых он, наверно, даже не помышлял. Во всяком случае, я бы не удивился, узнав, что роман с сотрудницей начался за письменным столом, а отправным пунктом послужил лист бумаги с несколькими ужасающе корявыми химическими знаками, почему-либо ввергнувшими его в состояние крайнего возбуждения, требовавшего немедленной разрядки. Собственно, дальнейшая близость была лишь чем-то вроде продолжения духовной, интеллектуальной, человеческой или кажущейся ему таковой близости, а постель — только новым местом общения, куда волею обстоятельств переносился давно начатый разговор (точнее, непрекращающийся монолог) о все той же «термодинамической химии». Впрочем, слова значили для него так мало. В отличие от всех нас, простых смертных, он ворочал целыми континентами идей, образами, порой совершенно отвлеченными или, во всяком случае, в высшей степени неожиданными. Я думаю, в нем жил больше художник, нежели ученый, и только замечательные результаты, им достигнутые, мешают утверждать, что он занялся не своим делом.
Не случайно столь стремительным оказалось их сближение с Ваней Капустиным, в чью мастерскую я его однажды привел. Многочисленные скульптурные портреты Базанова, им сделанные, как и те фотографии, которые удалось раздобыть, служат теперь для меня объектом мучительных размышлений: что такое Базанов? Чем стал он для нас и чем были мы для него — все вместе и каждый в отдельности? Чем были для него женщины, с которыми он изменял своей бедной жене, и сотрудники, ради которых он забывал женщин. И какую роль сыграла в его жизни Верочка Касандрова — первая любовь, недостижимая мечта и боль отроческих дней. Непримечательное, ничего не обещавшее, ничем не проявившее себя во взрослой жизни существо, чье имя достойно упоминания лишь в связи с одним ее воистину провидческим высказыванием той поры, когда эта посредственная ученица московской школы покорила сердце будущего профессора. Несомненно, уже первый в базановской жизни порыв действенного идеализма вознес ее на недосягаемую высоту. Вполне очевидно также, что Верочка побывала в поднебесье, ничего при этом не поняв и даже не почувствовав.
После уроков Витя Базанов поджидал Верочку в школьной раздевалке, медленно натягивая на себя пальто, несчетное число раз проверяя содержимое портфеля, иногда специально забывая в классе учебник или тетрадь. А когда медлить с уходом становилось невозможно, он решительно направлялся к выходу, доходил до угла переулка и там с самым сосредоточенным видом принимался расхаживать то по одной, то по другой стороне улицы, так что у случайных прохожих, с чьим мнением о себе юный идеалист, конечно же, наверняка считался, этот его кольцевой маршрут не должен был вызвать подозрений. Он как бы шел то из школы (первая смена), то в школу (вторая смена), все время оставаясь практически на одном месте.
Дождавшись Верочку, он тайно провожал ее до дома, следуя всякий раз на значительном расстоянии, чтобы остаться незамеченным, смотрел ей вслед, с замирающим сердцем проходил мимо подъезда, в котором она скрывалась, и отправлялся домой, умиротворенный, счастливый и несчастный одновременно.
Он был первый т а к о й в их классе. Единственный. В их классе с другими э т о г о пока не случалось.
Об э т о м узнали. Его выследили. Над ним смеялись. Грозили избить. Почему? За что? Он оказался не как все, откололся — вот за что. У одних были сильные кулаки, у других — хорошая успеваемость, а он вдруг заполучил э т о — ни за что ни про что. Ему говорили: «Дурак Базанов, за девчонкой бегает». Кто-нибудь, вроде нашего Бунцева, писал на доске: «Базанов — Касандрова», забирался на парту, приседал, как обезьяна Чита из трофейного кинофильма «Тарзан», и нелепо размахивал руками. Ему говорили: «Ты дождешься, Базанов, ты получишь».
Кончилось тем, что целая компания стала провожать Верочку до дома — собезьянничали! — не делая, впрочем, из этого тайны. Без стеснения заговаривали с ней, приглашали в кино и вообще вели себя так, будто они о т к р ы л и Верочку. А когда Базанов решил наконец объясниться и начал донимать ее ревностью, четырнадцатилетняя Верочка произнесла ту самую фразу.
— Смотри, Базанов, ты плохо кончишь, — кокетливо сказала она.
В тот злосчастный день, в пятницу, когда мы ехали втроем на такси по сумрачной, мокрой осенней Москве, сие высказывание школьной подружки вспомнил и со смешком повторил сорокалетний человек, к которому оно некогда относилось. К сожалению, нет ни одной фотографии, подтверждающей эти воистину пророческие слова, если не считать снимка на лестнице, о существовании которого знаю я один.
Неожиданно мне удалось собрать много базановских фотографий. Несколько лет подряд я не расставался со старенькой довоенной «лейкой», подаренной мне отцом, ни в институте, ни дома, ни на улице. Долгое время я состоял бессменным фотокорреспондентом нашей институтской стенной газеты. «Лейка», к которой все настолько привыкли, что перестали замечать, висела на груди поверх халата весь рабочий день как неотъемлемая принадлежность моей личности. Мои снимки в газете, как и специальные фотомонтажи, которые приравнивались к очередному выпуску, пользовались успехом и поощрялись руководством, поскольку не только «повышали качество стенной печати», как было написано в одной из врученных мне грамот, но и позволяли перевыполнить план выпуска газет, что вызывало бурное одобрение заинтересованных и ответственных лиц. Впрочем, я взял себе за правило не рыскать по институту в поисках сюжетов, а снимать лишь то, с чем естественно сталкивался как старший научный сотрудник.