Их невозможно было понять. Ненормальные или сделанные из какого-то особого теста люди.

Если Лариса заболевала, он сходил с ума, ездил на рынок, покупал цветы, стоял в очередях, доставал какие-то экзотические лекарства. Когда выздоравливала — заводил очередную интрижку. Или Базанова просто не хватало на постоянную, большую любовь, какая выпала на его долю? Эта любовь требовала от него невозможного — гораздо больше, чем он был в состоянии ей дать. Или, пытаясь ослабить груз счастья, он так же спасался, движимый инстинктом самосохранения, как попробовала однажды спастись Лариса, предприняв неудачную попытку изменить мужу?

Волею обстоятельств Базанов весь оказался в деле, в своих научных фантазиях и теориях, в обнаруженном им эффекте, в борьбе с Френовским, и чувство вины перед той, которую он «любил больше жизни», в силу какой-то парадоксальной логики, бросало этого неуемного человека в объятия случайных женщин. Будто он пытался избавиться от этого чувства, усугубляя его. Вполне возможно, что, не начнись истощающая последние силы, бессмысленная, многолетняя война с Френовским, Виктор не припадал бы с бездумной поспешностью к таким более чем сомнительным в целебном отношении источникам.

По существу, он был очень цельным человеком, постоянным в своих увлечениях. Просто ему слишком повезло с женой, работой, с победой над сильным противником, с талантом, дарованным судьбой. Слишком много всего, достойного его недюжинных сил, встретилось на его пути, и он не смог, не имел возможности сделать разумный выбор. Его не хватило на все.

От красного света устают, потом начинают болеть глаза. В ванной комнате душно и жарко. Груды мокрых обрезков — пробных отпечатков. Когда переваливает за полночь, то особенно раздражает это шлепанье мокрого о мокрое, бумаги о бумагу. За четыре часа раковина обросла фотографической тиной, какими-то отвратительными существами полуживотного происхождения. Чередование черного и белого усиливает ощущение грязи, кладбища, сплошь состоящего из фотофрагментов. Человеческие лица, деревья, дома, застолья, чьи-то улыбки, наклоны корпуса, уши, глаза, куски глины, мрамора, чего-то неясного, размытого, тревожащего своей непонятностью, неохватностью.

Три пленки целиком посвящены теме: Базанов — Капустин — мастерская Капустина. Известный скульптор Капустин — известный ученый Базанов. Может быть, даже великий. Скорее всего, так и есть, хотя «великий» — слишком уж подозрительное слово в отношении сверстника, которого знаешь много лет и видел, что называется, в разных видах. Голое, фальшивое, ненаполненное слово, задавленное осыпями бытовых мелочей, раздражающих частностей. Завалы пустой породы погребают для современников того единственного, может быть, человека, которого, не жалея сил и средств, будут откапывать гуманисты грядущих веков, возможно, также не успевающие за суетой текущих дел обратить свой взор на тех, кто живет рядом. Да и кто подскажет, на кого именно следует его обратить? Полную ясность вносят итоги, а их так долго приходится ждать. Вот и оказывается: то рано еще, то слишком поздно.

У нас в институте ни среди старых, ни среди молодых не было, да и до сих пор нет человека, который обладал бы творческим потенциалом, соизмеримым с потенциалом Базанова. С кем-то он перекидывался парой слов, вместе ходил в столовую, обсуждал институтские новости. Были добросовестные, способные, даже по-своему талантливые, любящие его и любимые им сотрудники. Был, наконец, Френовский — достойный противник. И ни одного достойного друга, соратника — никого, кто помог бы разрешить долгие сомнения, связанные с мучительными исканиями, кто согрел бы, поддержал.

Базанов был щедрым источником идей, которые мало кого волновали, неожиданных решений, для осуществления которых не хватало рабочих рук, и не оказалось рядом другого, соизмеримого с базановским, источника энергии, способного в нужный момент восстановить, восполнить иссякший запас. «Он был лишен нужной ему среды», — утверждал Романовский. Видимо, в этих словах заключена немалая доля истины, ибо Витя Базанов постоянно тосковал о людях, которые могли бы его понять, часто принимал миражи за настоящие озера, а когда находил наконец реальный источник и пил из него, то никогда не задумывался о возможных последствиях.

Меня не удивляет, что Базанов и Капустин так быстро сошлись. Внешняя сдержанность их отношений не могла меня обмануть. Они нуждались друг в друге, мучили и любили друг друга, пытаясь утолить ту духовную жажду, которую испытывал каждый. Однако три пленки настораживающе однообразных снимков заставляют задуматься теперь и о том, чем обернулась их дружба. Не знаю как Капустин, но Базанов находился под сильным его влиянием. Пути подхода, которыми пользовался при решении своих проблем скульптор, удивительным образом совпадали с теми путями, на которых будущий «отец термодинамической химии» уже получил первые необыкновенные результаты. Могло ли это не поразить, не подкупить такого легко увлекающегося человека, как Виктор Базанов? Каждый говорил о своем, переводя непонятное на доступный, близкий обоим язык ассоциаций. Капустин весьма успешно развил эту «переводческую способность», если учесть его стремительный рост, признаваемый всеми. Базанов же был неуправляем, ни в чем не знал меры. И в этом тоже. Он распалил свою фантазию настолько, что потерял всякий контроль над ней. Земля больше не интересовала его. Разумная пропорция логического и ассоциативного была со временем нарушена, и Базанова стремительно, с угрожающей скоростью понесло к опасной черте. Те кризисы, которые он время от времени переживал и из которых Ларисе с трудом удавалось его вытаскивать, были опасным симптомом.

Впрочем, он был опьянен, окрылен своими открытиями, сделанными, пожалуй, не без подспудного влияния встреч, разговоров, полуночных чаепитий в капустинской мастерской. Он верил в свой метод, ибо тот давал наглядные, ощутимые практические результаты.

Почти убежден, однако, что самую дорогую цену Базанов заплатил именно за практические результаты. Все подвластное логике тысячелетиями накопленного опыта культуры, бытия оказалось подавлено, угнетено в нем тем сулящим великолепные успехи интуитивным, случайным, против которого он восставал, боролся, но которому в конце концов, точно Фауст черту, уступил свою душу.

Его кризисы, обмороки, сердечная болезнь — не являлись ли они результатом предельного истощения нервной системы? Ничуть не иронизируя над «эффектом Базанова», я бы назвал их «вторым» или «побочным эффектом Базанова», следствием сложного комплекса воздействий, которые, хотя бы в общих чертах, я пытаюсь теперь оценить, просматривая сотни негативов различного содержания.

Я воспринимаю их такими, какие они есть, и не ищу в них скрытого смысла. Увлечения фотоэффектами, усложненной фотографической техникой настораживают меня в не меньшей степени, чем базановский метод, который незримо для его создателя формировался в гостеприимно приютившей его скульптурной мастерской. Вот почему я ограничиваюсь старенькой, надежной «лейкой». Она верно служит уже второму, а бог даст, послужит и третьему поколению фотографов.

Единственное, что я до сих пор позволяю себе, — это сильное увеличение (иногда непомерное), в чем сказывается, видимо, базановское влияние. Впрочем, подобное отступление от  п р о с т о т ы,  е с т е с т в е н н о с т и  и  п о х о ж е с т и  является лишь данью традиционному аналитическому приему, которым я впервые воспользовался в моих ранних фотоопытах с капустинским «Икаром».

Еще один кадр — и все. Пойду спать. Глаза слипаются. Проявитель совсем истощился.

Эту фотографию (Базанов и Капустин, выходящие из мастерской) я уже печатал однажды и даже устраивал маленький шуточный эксперимент: предлагал не знающим их в лицо людям определить, кто скульптор, а кто химик (физикохимик — но в данном случае это, конечно, несущественно). Большинство называло химиком Капустина (маленького роста, лицо с хитринкой), а скульптором — соответственно — Базанова (с его комплекцией только камни тесать).