Один из гуляк вытащил из кармана шкалик и, подняв его на уровень глаз, спросил:

- Кто ты?

- Оковыта, - ответил сам себе.

Макарий вспомнил, что слыхал это слово, переиначенное из латыни на хохлацкий манер. Аква вита - живая вода, то есть горилка.

- А с чего ты? - снова спросил гуляка.

- Из жита.

- А откуда ты?

- Из неба.

- А куда ты?

- Куды треба.

- А билет у тебе е?

- Ни, нема.

- Так от тут же тебе и тюрьма! - сообщил шкалику гуляка и в один миг выпил все до капли.

Макарий не забыл загулы и драки пьяных шахтеров в родном Дмитриевском поселке. Хорошо, эти еще были как будто в своем уме и без кайл, шахтерских кирок с длинными стальными клевцами.

Над ним повеяли знакомые домашние божества, водившиеся, должно быть, только в каменноугольном бассейне области Войска Донского - с двойным смыслом - и трудяги, и злодеи.

Дед Макария в молодости пришел сюда с котомкой, а отец уже не простой углекоп. Дед вырвался каким-то чудом и первым делом стал учить сына, чтобы тот прожил чище. Прошлые года - клубок темноты, на мгновение обозначится там удар кайлом по голове врага, или взрыв под землей болотного газа, или другая беда. Макарий не любит деда, однако старик ни в чьей любви не нуждается и ведет себя так, будто он хозяин чужих жизней.

Что же, Макарий почти добрался до дома. По сравнению с этими двумя шахтерами, которым вряд ли суждено вырваться из подземных глубин жизни, он счастливчик.

Кондуктор стал прогонять гуляк. Началась посадка. Хорунжий посторонил скоморохов, высунув шашку наполовину из ножен и со стуком бросив ее обратно.

Когда поезд поехал, священник заговорил о простом народе, нравственность которого все падает и падает.

Инженер сказал о себе, что он "кухаркин сын", не успел оторваться от народа, но здесь, в каменноугольном бассейне, никакого народа по сути дела нет, а есть случайный сброд, пришедший на заработки. Макарий спросил, кого же тот считает народом? Инженер ответил: постоянное население, оно сохраняет привычки и обычаи отцов; а здесь такового крайне мало - хохлы-хуторяне да казаки. Он нарисовал картину из недавнего прошлого, когда шахтеры сманивали на хуторах девок, а потом надоевших, чтоб не приставали, спихивали в шурфы. Священник перекрестимся и сказал:

- Не ведают, что творят.

- Сброд! Сброд! - повторил инженер. Чувствовалось, что он может поведать много таких историй.

Макарий не дал ему развивать тему и сказал, что народ сам себя сохраняет вопреки всем напастям и бедам.

- Мой дед тоже из шахтерского сброда, - с вызовом произнес он.

Инженер пожал плечами.

- Есть земля и есть лес, - вымолвил священник. - Чтобы вырастить лес, надо иметь землю. А те два мужика на станции - они оторвались от родной почвы и погибли. Они земля, но бесплодная.

- А если б они остались в родной деревне и не подались в эту Русскую Америку, то кто бы работал на промышленностью? - спросил хорунжий. - Вот вы, святой отец, на словах печетесь о нравственности народа, а на деле-ничем не отличаетесь от обыкновенных шахтовладельцев. Разве что рясой!

- Позвольте! - заступился за священника инженер. - Вы позволяете себе чересчур! В конце концов святой отец не заслуживает нареканий.

- Ничего, ничего, - спокойно произнес священник. - Господин офицер еще молод. Не все сразу постигается, не все сразу вырастает. Геологи говорят, что здесь в далекие времена было море. Потом море отошло, обнажилось дно морское, стало землей. Сперва та земля заросла солончаками и полынью, получилась полынная степь. Верно я говорю, господин инженер?

- Вам бы сподручнее о том, как Господь создал сушу - ответил инженер. Но вообще - верно.

- Ну я только передаю вам, что мне говорили, - сказал священник. Потом полынные степи заменялись ковыльними, а с севера шли кустарники и дерева. По глине - северо-русские березы и осины, по выщелоченному песку сосны. А человек - та же земля, и в нем всякая жизнь может жить...

- Вы говорили об азиатчине, - напомнил хорунжий инженеру. - Наш брат три шкуры дерет, не так ли? Просто не любим мы признавать наше убожество. Чуть что - сразу нравственность, нравственность? Нечего жалеть наш народ, он велик в своем неведении и дремуч. Неужто от жалости к отдельным пропавшим держава должна прекратить развитие? Пусть кто-то погибнет, зато другие выживут и, как наш господин авиатор, даже полетят. Другого взгляда на вещи не допускаю!

Хотя хорунжий явно переспорил попутчиков, побил их и логикой, и их собственными доводами, он вызвал у Макария неприязнь. Оставалось ощущение, что он назвал всех убогими. Макарий пристукнул палочкой о пол и громко сказал, что рассуждать о народе и при этом пугать его шашкой - весьма непатриотично.

Хорунжий не растерялся, ответил, что лучше разок-другой пугнуть, чем позволять им пугать себя.

Вернувшись из Петербурга, Макарий Игнатенков как будто входил в тот год, когда попрощался с домашними и уехал на учебу. Он узнавал дуб на пригорке, и желтоватые складки песчанистого обнажения, выглядывавшего сквозь темный чернозем, поросший блеклыми позднелетними травами, и черно-синий дымящийся террикон на горизонте.

Бричка стучала по закаменевшей дороге. Сквозь острые запахи чебреца и полыни пробивалась кислинка каменноугольного дыма. Путник радовался родной стороне и мысленно летел вместе с парившим в жарком мутно-голубом небе коршуном. Неужели Макарий тоже поднимался в высоту на аэроплане? Все эти аэропланы, моторы, петербургские скорости нынче казались чуть ли не сном.

Бричка миновала заросли чилижника, и открылся участок первобытной степи, зажатый между двумя высоко выпирающими из земли каменистыми грядами. Длинные серебристые сети ковыля колебались в безветрии, желтели густые молочаи вдоль обочины, и едва слышно пахло сладким сухим запахом. Выгоревшая, испеченная солнцем степь была тихой, лишь трещали кузнечики.

Макарий вспомнил весеннюю степь и золотистые гроздья чилижника, розовый цвет дикого персика, зеленоватые метелки скумпии. "Как быстро отцветает", подумал он. Повозка въехала на горку, прямо на дороге лежал серый шар тонких колючих веточек, высохший и вырванный ветром катран, ставший перекати-полем.

И вот - родимый дом!

Большой, несуразный, наполовину - казачий курень, на-половину городской дом, он отражал вкусы его жильцов В казачьей половине, в стряпной, стояла печь, раскрашенная в синее, красное и зеленое, в чистой горнице на ковре висели две шашки и штуцер, на другой стене - портрет Ермака Тимофеевича и гравюра памятника атаману Платову в Новочеркасске, на которой Матвей Иванович булавой указывает на запад. В городской половине, где жили отец и мать Макария, вместо сундуков были шифоньеры, вместо лавок - венские летние стулья, на окнах гардины, на столах и тумбочках вышитые скатерти и, что было невозможно увидеть в казачьем курене, - целый шкаф книг и журналов.

Наконец-то Макарий был дома. Бреве авиатора, удостоверявшее, что Макарий летает, а еще пуще - его хромота и палочка напугали стариков. Они были рады, что он живой, и крепко огорчены его глупостью.

- Тю, сдурел? - воскликнула бабка, воинственно хлопнув себя по бедрам. - Чтоб короста тебя взяла, чертяка! Кто дозволил тебе?

Дед повертел удостоверение, потрогал фотокарточку, проверяя, прочно ли она приклеена, и насмешливо произнес:

- Императорский Всероссийский аэроклуб!

Старики не поверили, что Макарий летал, и думали, что он все набрехал, испорченный петербургской жизнью.

Ни отца, ни матери, ни младшего брата дома не было. Еще некому было объяснить деду и бабке, как это можно - летать. И Макарий чувствовал, что в его возвращении домой произошла странная задержка. Хотя он находился в знакомой полутемной комнате с закрытыми от солнца ставнями, где стеклянные дверцы книжного шкафа отражали солнечную полоску и отбрасывали ее на домотканую дорожку, и видел вокруг знакомую обстановку, он еще не был окончательно дома.