— Радимир! — разглядев всадника, ничуть не удивился тот. — Значит, вот она какая, Валгалла. А где же золотой чертог Одина, где девы-валькирии, где Харальд с Ингви? Наверное, их просто не видно из-за вьюги. Вот уж не думал, что в Валгалле тоже есть снег. И ведь как валит… Радимир, мы будем пить пиво?

— Конечно, будем, Малыш, — спрыгнув с коня, крикнул кривич. — Конечно, будем. И — самое лучшее!

Нахлестывая коня, сурожский купец Евстафий Догорол несся, куда глаза глядели. Лишь бы подальше от этих, внезапно налетевших из снеговой бури, всадников в лисьих мохнатых шапках. От визга и криков боли, от ржания встающих на дыбы лошадей, от свистящих стрел и тяжелого запаха крови. Вокруг бушевала пурга, да так, что перед копытами коня уже ничего и видно не было — одна только мокрая белая пыль. Где степь, где овраг, где редколесье? Поди разберись…

Евстафий и не почувствовал, как кубарем полетел из седла, — пришел в себя лишь на дне оврага, а конь — смирный хазарский конь — унесся куда-то с издевательским ржанием. Здесь, внизу, оказалось довольно спокойно — не задувал ветер, и снег не летел в лицо, а мягко падал, чуть кружась, как и положено снегу. Евстафий уж собрался было возблагодарить Господа за это убежище, воздел руки к небу и даже попытался припомнить приличествующую случаю молитву… Да так и застыл с открытым ртом: из-за кустов, густым ковром покрывающих дно и стены оврага, на него смотрели жуткие желтовато-зеленые глаза волка.

Не торопясь, словно зная, что жертве некуда бежать, хищник — матерый зверь с большой лобастой головой и белой опушкой на шее — выбрался из кустов и облизнулся, показав алую клыкастую пасть. Несчастному сурожцу вдруг показалось, что рядом, в овраге, есть кто-то еще. Еще один волк? Евстафий вытащил из сафьянных ножен кинжал, с которым не расставался, — такое уж было время. Скосил глаза в сторону — какой из зверей бросится первым? — и облегченно перевел дух: там, слева от него, кутаясь в дырявый плащ, жалась к кустам молодая светловолосая девушка, в которой он тут же узнал собственную рабыню. Волк остановился, словно в раздумье, вздыбил шерсть на загривке, поводил лобастой головой из стороны в сторону и — видимо, сделав окончательный выбор, — прыгнул…

Прыгнул на девчонку. Та вытянула вперед подобранную с земли палку… Что эта палка перед клыками матерого зверя? Евстафий не стал ждать — знал, убив девушку, волк тут же примется за него — и, сделав рывок вперед, всадил кинжал в желтовато-серое брюхо пролетавшего мимо хищника. Лезвие лишь скользнуло, слегка ранив зверя, и тот, приземляясь, развернулся и бросился на купца. И тут же получил по голове палкой. А потом еще и еще… Купец ободряюще подмигнул невольнице — молодец, девка! А волк, рыча, скалил зубы и вертелся на одном месте — хорошо, что овраг оказался для него слишком узким, иначе б худо пришлось людям. Впрочем, им и так было не сладко: справиться с рычащим разъяренным зверем — для этого нужны и хитрость, и сноровка, и смелость. Хищник не просто кружил — он делал короткие прыжки, выпады, стараясь достать упорно сопротивляющиеся жертвы.

Уже капала кровь с тонкой руки Ладиславы, а купец припадал на левую ногу. Вид крови раззадорил волка, но он видел, что люди вовсе не собираются сдаваться, наоборот — узкое лезвие кинжала всё чаще достигало цель, а острый конец палки один раз чуть было не попал зверю в глаз. Постепенно волк начал слабеть, поскольку потерял уже немало крови. Уже не так ловко прыгал, уже дышал тяжело, словно загнанная собака, уже, почувствовав, что из охотника превращается в жертву, завертел головой, заоглядывался… и тут сурожец вдруг оступился, сместился чуть в сторону, и волк, используя свой, возможно последний, шанс, из последних сил ринулся в открывшееся пространство и, пробежав по кустам, выскочил в степь…

Евстафий горячо возблагодарил Господа, а девчонка устало опустилась на корточки и зарыдала.

— Эй, не плачь, девица. — Купец хотел подойти к ней, но не смог — левая нога выстрелила вдруг острейшей болью, — видно, волк повредил-таки сухожилия. — Не плачь. — Сжав зубы, он повалился в снег.

— Не подходи! — встрепенулась девушка, выставив вперед палку… и медленно опустила ее. Сурожец лежал вниз лицом, не двигаясь. Бросить его здесь и бежать? А куда? И — волк. Вдруг он затаился где-нибудь поблизости и теперь лежит, выжидает? В конце концов, если бы не этот поистине с неба свалившийся купец, то… Ладислава вздрогнула, вспомнив злобные глаза волка.

— Нам бы не удалось… — Евстафий с трудом поднял голову. — Не удалось бы справиться с ним поодиночке. — Он словно угадал мысли девушки. Та подошла чуть ближе — этот ромей не представлял опасности. И явно нуждался в помощи. Ладислава вдруг поняла, что не может вот так просто взять и уйти, бросив истекающего кровью купца на растерзание волку, который обязательно вернется — уж в этом-то девушка не сомневалась.

— Повернись, я перевяжу тебе ногу.

— Да возлюбит тебя Спаситель. — Евстафий с трудом перевернулся. — Но, я вижу, и ты нуждаешься в помощи.

Ладислава взглянула на свои истерзанные руки.

— Знай — ты уже больше не моя невольница, — опираясь на плечо Ладиславы, торжественно провозгласил сурожец. — Вообще — ничья не невольница. — Он довольно смешно говорил на языке славян, глотал гласные и смягчал окончания слов, так что получалось «ничьйя невольницья». — Мы должны идти, — посмотрев в васильковые глаза девушки, со всей серьезностью произнес купец. — Иначе замерзнем или умрем с голоду.

«Или попадем в зубы к волку!» — хотелось добавить Ладиславе.

— Там, справа от оврага, кажется, какая-то река, я видела, — сказала она. — Итиль?

— Вряд ли это Итиль, девушка, — покачал головою купец. — Скорее всего — Бузан. И если это так — отсюда недалеко до Саркела.

— Но мне нужно в Итиль, найти Хе…

— А ты знаешь, где Итиль? То-то…

С трудом выбравшись из оврага, купец и его бывшая невольница медленно побрели в сторону широкой реки, угадывающейся за перелеском. Раненая нога купца была забинтована отрезанной нижней частью плаща, такой же тряпкой обмотали и руки Ладиславы. Бывшей рабыни Ладиславы, а ныне — свободной девушки, ведь сурожец только что, в овраге, освободил ее от рабства. Правда, формально для этого требовались свидетели, а какие тут были свидетели? Разве что волк…

Впрочем, Евстафий Догорол вовсе и не думал устраивать в дальнейшем этой девчонке какие-нибудь пакости. Ведь Бог спас его, а он совершил благородный поступок, пусть даже и в убыток своему кошельку. Погода благоприятствовала путникам — небо впереди очищалось от туч, блеснуло аквамарином, а проникший сверху солнечный луч ярко золотил снег. На ночь остановились в заброшенном шалаше — и целую ночь почти не сомкнули глаз, настороженно прислушиваясь к далекому волчьему вою. Зато под утро уснули так крепко, что протерли глаза лишь тогда, когда уже вовсю рассвело. Небо снова затянули исходящие мелким дождиком тучи, что было всё же лучше, нежели мороз или вчерашняя пурга, и в этом Евстафий снова усмотрел Божье благоволение и решил даже пожертвовать несколько солидов на строительство церкви Святого Иоанна в Суроже.

Они шли вдоль неплотно замерзшей реки, называемой хазарами Бузан, а греками, кажется, Танаис. Вокруг было безлюдно — что и понятно: по самой реке сейчас не пройти ни пешком, ни на лодке. Зима что-то никак не хотела приходить сюда, что, впрочем, вовсе не являлось чем-либо из ряда вон выходящим ни для этой местности, ни, уж тем более, для сурожского купца, привыкшего к декабрьским дождям и взиравшего на снег с недовольством и страхом.